Отправлено: 16.04.14 16:31. Заголовок: эта вечность, как приговор. и без прав переписки. 11.03.2014 - [ЗАВЕРШЕН]

Я написал тебе, потому что не спится,
Чтобы не спиться вдруг оттого, что знаю. [c]

Guy Burnham, Gerda Njordal
особняк семьи Бёрнем, Лондон, Англия.

цитата:

столько тайн хранит этот дом. дом, который никогда не казался их общим. среди затерянных воспоминаний она находит письма. всеми забытые письма.

 Отправлено: 01.05.14 19:05. Заголовок: — Клэр, проследи, чт..

— Клэр, проследи, чтобы для миссис Ньордаль приготовили светлую спальню.
— Миссис будет спать отдельно? — Бесцеремонно осведомилась управляющая, осматривая норвежку с ног до головы. Герду передёрнуло. У Гая на скулах заиграли желваки. Он было хотел что-то ответить, но Герда опередила его. Она провела рукой по плечу своего мужа и с обворожительной улыбкой непринуждённо ответила:
— Увы, я храплю, как сапожник!

* * *

О, как же она не любила этот дом! Этот огромный пустой дом, в котором страшны не призраки, но воспоминания, память о его хозяевах, о детстве человека, ставшего её мужем. Дух его, абсолютно чуждый ей, ледяной и пробирающий до костей, как моросящий лондонский дождь. Его мрачный холод напоминал о Бертраме Бёрнеме и о тех, кто жил здесь до него. Они презрительно глядели на неё со своих ростовых портретов и в каждом из них угадывались черты, передавшиеся Гаю по наследству. И никуда от них не укрыться — их ястребиные нарисованные глаза, словно живые, провожали Герду Ньордаль, переходящую из комнаты в комнату, — и сложно было объяснить всё то, что она испытывала, чувствуя эти взгляды даже поворачиваясь к ним спиной.
Но больше всего Герда не любила этот дом за то, что Гай, находясь здесь, становился ещё более жестоким и замкнутым; здесь, в этих стенах, он начинал походить на своего отца больше, чем когда-либо ещё.

* * *

— Миссис Бернем! — Услышав этот оглушительный окрик за своей спиной, Герда выронила из рук турку с кофе, которую она собиралась поставить на плиту. Хотя, дело было вовсе не в громкости голоса юной Мадлен, которая заправляла всем на этой кухне, дело было в этом «миссис Бёрнем», от которого у Герды едва не остановилось сердце. Ароматная тёмно-коричневая жидкость великолепной волной вырвалась из медной, начищенной до блеска турки и залила конфорку. Запахло жженным. Герда с сожалением выдохнула и обернулась на голос служанки, которая в этот момент с видом человека, которого вот-вот вздёрнут на виселице за этот злосчастный кофе, истерично вскинула руки к потолку…
— Что Вы делаете, миссис Бёрнем? — На крики девушки тут же отреагировала управляющая, появившаяся в дверях и недовольно скрестившая руки на груди. Она смирила Герду тем самым, уже знакомым презрительным взглядом. — Мадлен сварила бы вам кофе, стоило только сказать.
— Благодарю вас. К счастью, я пока способна сделать это сама, — Герду не нужно было смирять, она сама кого угодно могла заткнуть за пояс. По крайней мере, с Клэр, ставшей негласной хозяйкой особняка и всей жившей в нём прислуги после смерти Клиодны, Герда никогда не церемонилась.
— Но у нас не принято, чтобы господа… — начала было управляющая, голосом, который уже выдавал нечто, слишком уж напоминающее раздражение. Но норвежка не дала ей закончить.
— У вас? — Ньордаль склонила голову и взглянула на женщину исподлобья. Клэр, сухая, невысокая англичанка, чем-то напоминающая искажённую копию самой Клиодны Бёрнем, — уж за столько-то лет службы успевшая перенять многое у своей хозяйки, вплоть до некоторых мимических ньюансов, от которых Ньордаль передёргивало раз от раза. После такой наглости её и саму передёрнуло. Но в тот же момент Клэр поджала и без того тонкие и бескровные губы и вскинула голову, как то делала мать Гая в моменты своего крайнего недовольства. — Я привыкла варить себе кофе сама. А Мадлен есть чем заняться — она должна приготовить для мистера Бёрнема обед. Он скоро вернётся. — Герда была холодна и сдержана. Она строго посмотрела на Мадлен и снова перевела взгляд на Клэр. — И моя фамилия — Ньордаль. Будьте добры запомнить это.
Женщина фыркнула и, развернувшись, вышла с кухни. Герда подмигнула служанке.
— Я всё вытру, миссис, — девушка аж осела, когда управляющая покинула помещение. Всё это время та стояла, зажавшись и дрожа, как осинка.
— Спасибо, Мэдди, — ласково улыбнулась Герда. — Я поработаю в библиотеке до прихода мистера Бёрнема. Будь добра, передай, чтобы там разожгли камин.

Я над ними склонюсь как над чашей,
В них заветных заметок не счесть —
Окровавленной юности нашей
Это черная нежная весть.

— Ньордаль, они согласились организовать съёмки в Фессалии. Но там какие-то накладки с местными властями. Нужно, чтобы ты сама связалась с ними — у тебя всё это лучше получается как-то… И да, этот твой Ку-мун … чёрт, что у них за фамилии, а? Язык сломаешь!
— Андреас Кумундурос, — послышался тихий голос Герды в телефонной трубке.
— Ну да, он самый! В общем, этот чокнутый профессор, с которым ты хотела поговорить, он сейчас в Салониках, читает спецкурс на факультете теологии в Аристотелевском Университете. Сказал, что через месяц будет в Нью-Йорке на каком-то мероприятии и будет рад встретиться с тобой. Ну, или ты тогда лови его в Салониках. Так или иначе, я сделал всё, что мог.
— Спасибо, Джей.
— Для тебя — всё, что пожелаешь! — Рассмеялся мужчина на том конце трубки. — Запиши, он оставил свои координаты.
— Подожди секунду, — Герда спрыгнула с подоконника и судорожно начала искать ручку. Но ручки на столе не оказалось. На какое-то мгновение она замерла, не решаясь открыть ящик чужого письменного стола — её личного в этом доме не было ничего, а потому работать ей приходилось в библиотеке, где стоял письменный стол, принадлежащий когда-то Клиодне, приспособившей для себя уютный уголок у окна под кабинет. Приподняв край папки с документами, которые она просматривала последние полчаса, она всё-таки не нашла ручки и там. Ньордаль растерянно окинула взглядом книжные полки и журнальный столик у камина в надежде, что кто-нибудь мог забыть там хоть что-нибудь, чем можно написать на бумаге пару строчек, но и там ничего не было.
— Ньордаль? — нетерпеливо произнёс Джей ей в ухо. — Ты там жива?
— Да, сейчас…
Герда обречённо выдохнула и открыла ящик письменного стола Клиодны Бёрнем. Лучше бы она этого не делала. Да, там была ручка. Целых три ручки, одна из которых была перьевой. А ещё там была целая дюжина остро заточенных карандашей, аккуратно выложенных в ряд надписями наверх, словно кто-то выверял их миллиметр к миллиметру. А под ними в ящике письменного стола покоились две стопки писем, аккуратно перевязанных канцелярской бечёвкой. У Герды захватило дыхание.
— Джей, ты можешь отправить их мне? Я так и не нашла ручки, — наконец пересилила себя Ньордаль, чтобы ответить человеку, ожидавшему её на том конце телефонной трубки
— Хорошо, Ньордаль…
Всего, что говорил Джей дальше, она уже не слышала. Герда не отрываясь смотрела на стопки с письмами, на одной из которых был аккуратно выведен её почерком адрес Гая и его имя, а на второй… сердце начало пропускать удары, как раньше — вторая стопка была адресована ей, Герде Ньордаль, но на конвертах стоял адрес особняка Бёрнем.

Я боюсь, что ты... я...понимаешь, я боюсь умереть, так никогда больше не увидев тебя. Не знаю, почему это так важно и даже представляю твоё выражение лица, когда ты читаешь эти строки […]

Не каждый сможет поверить в то, что простые слова, написанные на обыкновенной бумаге, могут в клочья рвать душу. И, если слова и правда могут убить, то эти — каждое из них — убивали Герду, а потом вновь возвращали к жизни, чтобы последующим разбить вдребезги её сердце. Она уже полтора часа сидела на полу у камина среди разложенных и вскрытых кем-то до неё конвертов и прочитанных кем-то вместо неё писем. Если на свете и существовала жестокость, то это было одно из самых страшных её проявлений — все письма, что эти двое писали друг другу в самые тяжёлые в своей жизни времена, те письма, которые отправлялись с надеждой получить ответ, необходимый, им обоим как жизнь и как воздух… все эти письма беспринципно вскрывались, прочитывались и складывались в верхний ящик письменного стола ревнивой матери, чтобы никогда не найти своих адресатов.

[…] Но я не хочу, Боже, я так сильно не хочу умирать здесь в одиночестве, но я не трус. Я правда не трус. Я готов умереть, если нужно. Я готов на всё, но... я так хочу увидеть тебя. Герда, я так...

Я не сойду с ума и даже не умру.

Её тонкая дрожащая рука сжимала письмо, вторая же с силой сдавливала то место, где с большим трудом пыталось биться больное сердце.

Мой родной,

Каждый раз, стоит мне закрыть глаза, я вижу тебя. И мне кажется, что я там, рядом с тобой, на этой страшной войне. Если бы ты мог почувствовать, что ты не один, если бы это хоть немного облегчило твои дни и ночи. Я хочу, чтобы ты знал… я очень жду тебя. Ночами я просыпаюсь от того, что мне кажется, будто где-то рядом разрываются снаряды. И в такие моменты я молю лишь об одном — чтобы он сохранил тебя, оградил от смерти или иной страшной участи.
Я верю, что с тобой всё будет хорошо, Гай. Ты всегда смеёшься над моей интуицией, я знаю. Мой рациональный мальчик, но я ведь всё равно буду верить в это, потому что иначе и быть не может. И больше всего на свете я хочу увидеть тебя, обнять тебя… я хочу… я скучаю по твоему смеху, и по твоему голосу, который убаюкивает меня. Ты всегда обижаешься, когда я засыпаю у тебя на плече, пока ты рассказываешь мне что-то. Но в этом же нет моей вины. Я люблю твой голос, люблю то ощущение покоя, которым он обволакивает меня. Иногда мне кажется, что пока ты говоришь, ничего не грозит мне, всё самое страшное на этом свете исчезает до тех пор, пока ты не замолкаешь…
Очень тебя прошу, не лишай меня этого. Мне нет жизни без тебя и твоего смеха. Я так...
Я так скучаю по тебе.

Герда.

Они писали это в одно и то же время, уже не надеясь получить ответ, и, тем не менее, неосознанно отвечая друг другу. В те страшные моменты, когда жизнь Гая была в шаге от пропасти и мглы, готовой поглотить его, Герда улавливала его, она чувствовала его страх, его отчаяние, его одиночество. И она отчаянно пыталась достучаться до него, послать ему одну единственную мысль, — ментально, энергетически, чёрт знает как! — только бы достучаться до него, только бы он знал, что она ждёт его. Что где-то, за этим мраком есть девочка с хрупким, но любящим сердцем, которое без него просто перестанет биться.
Что произошло с ними потом? Что стряслось с этими живыми и рвущимися на части сердцами, которые, найдя друг друга после этой страшной разлуки, оттолкнули, ранили, растоптали друг друга?
Стоит ли им сейчас винить в этом кого-то, кроме самих себя?
И всё же она никак не могла выкинуть из головы то, что Клиодна сыграла в этом свою роль. Что эта женщина, из-за каких-то своих низких и эгоистичных побуждений взяла на себя роль вершителя их судеб. И пусть она всего лишь была инструментом в руках Всевышнего, она, как и всегда, добилась своего.
— Ты рада? — бессильно прошептала Герда сквозь слёзы, — ты рада, когда смотришь оттуда, как мы страдаем?

 Отправлено: 02.05.14 19:42. Заголовок: Она смело может пола..

Она смело может полагать, что никто ненавидит этот дом сильнее неё, - Гай не собирается спорить с ней и доказывать то, что не найдется в мире человека, который настолько сильно презирает эти стены, чем он сам, - поэтому он молча читает газету и не обращает внимание на служанку, которая ни на минуту не позволяет ему забыть о том, что в этом доме уже не живет Клиодна Бёрнем, - Гаю всё равно кажется, что мать скрылась за шторами, или же стоит за какой-то дверью и подслушивает их. Он понимает, что матушка оставила прекрасную замену вместо себя, - Клэр порой забывается и задает слишком много вопросов, от чего следует думать, что она до сих пор не свыклась со смертью своей хозяйки и так и хочет преподнести ей очередные новости и сплетни, - Гай игнорирует её вопрос, лишь немного хмурится и понимает, что ему невыносимо находиться в этом доме. Мало кто сможет понять это и мало кто подозревает об этом, - та же Герда уверена в том, что это его очередное издевательство над ней, мол, даже если ты ненавидишь этот дом, то тебе придется пожить тут. На самом же деле, Бёрнем просто не смог увернуться от одной встречи, а оставлять жену, ему не хотелось, - нет, причина не в сентиментальности мужчины, а в том, что его просто раздражало то, что он должен мучиться здесь один, - достаточно глупо, но объяснимо.
Не обращая внимание на недовольный взгляд служанки, Гай спокойно встает и выходит из гостиной сложив газету, - он не желает выслушивать весь этот фарс и делать вид, что всё и правда настолько просто.
В кабинете, что когда-то принадлежал отцу, а теперь перешло к нему, стоит запах дубовой мебели, - старший Бёрнем всегда отдавал предпочтение красному дубу и твердил, что каждый уваюащий себя мужчина должен позволить себе стол именно из этого материала, - Гай останавливается, проводит ладонью по поверхности стола и думает, что, нет, всё равно предпочитает орех, так как у того живой запах. Несмотря на то, что отца уже давно нет в живых, а весь дом находится в его полном распоряжении, Гай всё равно не чувствует себя тут, как у себя, - слишком всё тут чужое, инородное, может даже какое-то холодное, в то время, как его руки всегда горячи и пахнут гарью, - он убирает руку со стола, так как понимает, что совсем немного и не сможет обладать собой, а значит заставит эту «гордость» отца загореться алым пламенем.
Столько лет прошло с тех самых пор, как эта комната перестала быть чем-то напоминающим суд, где вердикт вынесут не в твою пользу.
Столько лет прошло с тех самых пор, как отец превратился в прах, - да, оказывается, что перед смертью, даже такие сильные люди, как Бертрам Бёрнем, становятся совершенно бессильными.
Столько лет прошло, а Гай всё не может заставить себя сесть в его кресло без дрожи в руках...
Он утверждает, что там неубрано. Говорит, что ему не хватает света. Придумывает самые разные отговорки, и каждый раз уединяется в своём кабинете, - раньше здесь была детсткая и именно она хранила все его наивные мечты, - именно там ему и уютно, поэтому Гай выходит из кабинета отца и тихо закрыв за собой дверь, уходит прочь.

***

Он сидит за своим столом, в своем кресле, в своем кабинете и рассматривает свои бумаги, - раздается стук в дверь, после чего в его кабинет входит Клэр – Гай не может отогнать от себя мысли о том, что эта женщина является доказательством того, что Клиодна не умерла, а продолжает жить в этом доме наравне с другими.
-Мистер Бёрнем, ваша... – по покрасневшим щечкам женщины, несложно понять, что она чем-то крайне недовольна. Бёрнем смеет предположить, что даже знает чем именно, - или точнее сказать – кем. Он старается оставаться всё таким же холодным и рассудительным, но уже несколько раз проматывает в голове мысль о том, что Герда могла бы постараться, - просто постараться, - быть помягче и не требовать от всех того, чего требует от него.
-Мистер Бёрнем, вы знаете, что я служу вашей семье на протяжении многих лет и ваша матушка, царство ей небесное, не позволила бы никому обращаться со мной таким образом! Это возмутительно! – она запинается, напоминает небольшую курочку, которая только что снесла яйцо и ходит поблизости, издавая самые неприятные звуки.
-Снова Герда... – ей-богу, порой это напоминает детский сад и Гай изо всех сил старается отогнать от себя воспоминания, где Ньордаль всего лишь лет двенадцать и она старается вывести из себя «эту несносную служанку».
-Мистер Бёрнем, это-это...
-Вы уже сказали про то, что это «возмутительно», - Гай старается не улыбнуться, - я поговорю с ней и от её имени приношу вам извинения за её бестактность, надеюсь, этого не повторится, - но в случае с этой норвежкой, одной надеждой не обойтись.
-Я просто... я просто обращаюсь к ней «миссис Бёрнем», а она... она... – вот не стоило Клэр этого говорить, так как у Гая сразу же начинает болеть голова и он отводит взгляд в сторону.
-Я поговорю с ней. – Резко отрезает мужчина, давая ей понять, что не желает продолжать эту дискуссию.
Клэр выходит, оставляя его наедине со своими мыслями. Мужчина же закрывает папку с бумагами и смотрит в одну единственную точку перед собой, - на столе, в правом углу, рядом с телефоном, лежит небольшая рамка с фотографией, на которой изображены все они – потерянные на войне дети, которые так и не поняли, за что были так наказаны. Он смотрит на улыбку Роберта и понимает, что будь у него возможность, он бы поменялся с ним местами...

***

Март холодный и безумный в Англии, - поправив воротник, Гай вошел в дом и направился прямо в библиотеку, так как по словам Мадлен, его жена была там уже более часа. Не то чтоб Гай хотел встречаться с ней, но ему нужно было предупредить её о приеме, на который они должны явиться завтра вечером, - чем быстрее он скажет ей об этом, тем быстрее они покончат с привычным спором на тему «я не хочу идти».
Мужчина открывает дверь и зайдя внутрь, сразу же останавливается, - Герда сидит на полу, вокруг неё самые разные конверты, какие-то письма, а сама молодая женщина выглядит настолько ужасно, что Гай боится, что её сердце вот-вот остановится, что случилось что-то ужасное и в этот раз он ничего с этим не сможет поделать.
-Что случилось? – не понимает англичанин и подходит к Герде ближе, но стоит ему наступить на один из конвертов, как он моментально замирает на месте, - этот помятый, пожелтевший конверт со знакомым адресом, он не перепутает ни с одним другим, ведь Гаю до сих пор кажется, что он остался там, на этот самом адресе и так и не вернулся. Гай нагибается и поднимает его, словно не верит своим глазам, словно не верит тому, что сейчас происходит, так как это не вспышка из будущего, даже не крик, а что-то похожее на гром, ведь у Бёрнема такое чувство, что стоит сделать шаг и земля под его ногами разорвется.
-Что это? – еле выдавливает он из себя, приближаясь к жене ещё ближе и почти что вырывая из её рук письма, - свои письма, которых он писал ей все те дни, что он провел в том аду, который до сих пор снится ему ночами. Это его письма, - его порванные, пожелтевшие мольбы, мечты, грезы, желания, - это всё принадлежало ему, так как давным-давно было брошено ему в лицо, в тот самый раз, когда он попросил её выйти за него замуж, а она подобно норвежскому ветру, ответила холодно и отчужденно.

Каждый раз, стоит мне закрыть глаза, я вижу тебя. И мне кажется, что я там, рядом с тобой, на этой страшной войне. Если бы ты мог почувствовать, что ты не один, если бы это хоть немного облегчило твои дни и ночи. Я хочу, чтобы ты знал… я очень жду тебя. Ночами я просыпаюсь от того, что мне кажется, будто где-то рядом разрываются снаряды. И в такие моменты я молю лишь об одном — чтобы он сохранил тебя, оградил от смерти или иной страшной участи.

Всё расплывается перед глазами и Гай понимает, - наконец-то он понимает, что не в первый и не в последний раз оказался игрушкой в руках собственных родителей, за что он ненавидит и себя, и их, и Герду, - да, он и её сейчас ненавидит, так как после стольких лет ей не стоило находить эти письма, не стоило их доставать, не стоило читать, вообще ничего не стоило, - всё умерло тогда, в тот день; умерло всё это и он сам умер; да, было сложно свыкнуться с этой мыслью, но он привык, принял и научился как-то жить с этим, а сейчас... сейчас он чувствовал, как насильно вырывают у него душу из груди, а он стоит в стороне и наблюдает за этим.
Вода и огонь.
Они никак не могут понять друг-друга, даже сейчас...
Ведь если ей кажется, что таким образом они могут заслужить шанс, то он уверен, что если у них и был когда-то шанс, то он потерялся здесь и сейчас...
-Откуда они оказались здесь? Почему они здесь, Герда?
Не говори, только не говори, что ты про них не знала...
Не говори, Герда, умоляю...
Заклинаю тебя, не говори...

 Отправлено: 02.05.14 21:27. Заголовок: Она не сразу поймёт,..

Она не сразу поймёт, что Гай стоит рядом. Слова, что были написаны мужем много лет назад оказались настолько оглушительны, что звуки померкнут для Герды, — она не услышит ни того, как он войдёт, скрипнув тяжёлой дубовой дверью, ни его вопросов, обращённых к ней. Она не увидит и того, насколько взволнованным будет его взгляд до того самого момента, пока он не поймёт в чём причина такого её состояния.
Герда поднимет голову лишь тогда, когда руки Гая вырвут из её пальцев письмо. Но и тогда взгляд её серо-голубых глаз останется невидящим из-за застилающих их слёз.
— Они? — Ньордаль обессилено дёрнет плечом и уставится в одну точку где-то между дверью и книжным стеллажом. Её безжизненный взгляд, бледные губы с засечками от зубов, её руки, безвольно упавшие на колени и так и замершие там, ладонями вверх — ничто из этого не сможет показать, насколько опустошена она была в тот момент. — Как я успела понять, они всегда были здесь. А вот вопрос «почему» нужно было задать твоей матери... — Герда подняла на Гая невидящий взгляд, и что-то страшное в это мгновение промелькнуло в выражении её лица. Оно было похоже на предвестника северной грозы, когда небо до горизонта затягивает серой беспросветной мглой и из-за фьордов уже слышны отголоски громовых раскатов. Сейчас эта мгла медленно, но безысходно затягивала сердце Герды Ньордаль, в этот раз не оставляя ей ни проблеска света, ни надежды на то, что когда-нибудь, после ливня, она ещё сможет увидеть радугу и серебрящиеся на солнце капли росы.
Ведь если до этого мгновения ей было ещё за что держаться, то теперь ничего не осталось. Она отчётливо понимала, что сейчас руины, называющиеся их «семьёй», рухнули окончательно, погребя под обломками всё, абсолютно всё.
— Скажи мне, Бёрнем, кто дал им право распоряжаться нашими судьбами? Кто дал им право так жестоко и бесцеремонно растаптывать то, ради чего мы оба жили?..
Герда прикусила губу и отвернулась от Гая. Эти слова были бессмысленны, как и всё то, что произошло за последние полтора часа. Письма эти — вот, что имело хотя бы какой-то смысл во всей её жизни. Нет, не бумага, потёртая и испачканная кое-где кровью и грязью, нет, не буквы, выведенные на ней немного косым и острым почерком Гая. Всего лишь бумага и всего лишь чернила, которыми выведены символы, ничего не значащие для человека, не знакомого с английским языком. Но письма эти были невыразимо большим — они были памятью, надеждой, исповедью, признанием. Эту бумагу сжимали их пальцы в минуты самого сильного отчаяния, в страхе, в боли, в безвременье, в эти помятые и пожелтевшие листы они вкладывали всё, что испытывали их безумно бившиеся сердца, рвавшиеся от разлуки и от поселившегося в них ужаса. В этих словах была надежда, надежда на жизнь, на любовь, на счастье; на то, что тот, кому они были адресованы, прочтёт эти слова в минуты самой тяжёлой печали, на то, что слова эти станут поддержкой, а, может быть, даже спасением. Но кто-то просто взял и лишил их этого.
Просто так… взял и лишил.
Надежды, поддержки, спасения… а вместе с ними и счастья, и той самой жизни.
— Знаешь, что самое страшное? — Герда вскинула голову и посмотрела на Гая. Её глаза стали совсем серыми, и из них до сих пор катились крупные солёные слёзы, обжигающие её щёки, холодящие губы, оставляющие во рту привкус далёкого холодного моря. Но теперь она видела его лицо, бледное и безжизненное, как у того мальчика, зарывшего ноги в песок и устремившего взгляд на горизонт. Только теперь она видела в нём настоящие, не сдерживаемые, искренние чувства. — Она ведь читала их. Каждое из них, Гай. Каждое слово, что мы писали друг другу… И что-то после этого всё-таки позволяло ей найти силы, чтобы сложить их в ящик письменного стола и не отправить тому, кому они предназначались. А ещё она знала… — Герда запнулась, не решаясь произнести то, что хотела. «…что в какой-то момент я оказалась на операционном столе без шансов и прогнозов на будущее… И даже в этот момент у неё хватило сил, чтобы не передать своему сыну одно единственное письмо, хотя бы одно»! Она так и не произнесла этого вслух. Незачем ему было знать ещё и это. Знать то, что скрывала от него не только его заботливая мать, но и отец Герды, и мать её своим безмолвным послушанием мужу. Знать, что находясь между жизнью и смертью, в состоянии, о котором предпочитали не говорить, а только измученно вздыхать, она боролась за эту проклятую жизнь только для того, чтобы Гай не переставал бороться за свою; боролась, чтобы однажды ещё хоть раз услышать его голос, его тихий и несмелый смех.
Она посмотрела на Гая и как-то отчётливо поняла, что и это тоже не важно. Что сейчас уже ничего не важно. Всё растоптано, разбито вдребезги. Они и сами уже вдоволь поплясали на костях своих же чувств, они и сами постарались, чтобы уничтожить то, что так мастерски начала уничтожать Клиодна Бёрнем. И ни эта женщина, ни их отцы, ни кто-то там ещё, а они уничтожили всё это.
Только они.

 Отправлено: 02.05.14 22:48. Заголовок: Это не имеет значени..

Это не имеет значение, - он держит в руках свои забытые между, надежды и желания, - всё превратилось в прах. Он и сам превратился в прах. Как она пишет ему? «И мне кажется, что я там, рядом с тобой, на этой страшной войне»? Но её не было. Не было ни тогда, ни потом, ни сейчас. Не было. Просто не было. Он засыпал и просыпался мыслями о ней, - надеялся, что она никогда не увидит того ужаса, того ада на земле, что устроили люди, которые должны были защищать жизни; надеялся, что она не возненавидит его за то, что тот не смог спасти своего друга, который умер у него на руках; что она простит ему каждый выстрел, каждую рану, что он нанес противнику, что простит ему все грехи, ведь даже если это звучало очень глупо, у Гая Бёрнема был один бог и имя его – Герда.
Не простила. Не выслушала. Не захотела. Она отвернулась от него тогда, когда он больше всего нуждался в её прикосновении, - еслиб только она тогда дотронулась до него, то весь этот ледяной щит, который он сам же выстроил перед собой, разом бы рухнул у её ног; и он бы расплакался как дитя, рассказал бы ей о том, что слишком устал от войны, которая до сих пор не заканчивается; он бы тогда рассказал о том, что сожалеет, что уже и не понимает, во что тогда верил и за что сражался; он бы всё ей рассказал и возможно признался бы ей в том, что всё это время держался лишь за то хрупкое чувство, что и сам не мог охарактеризовать, но что морской волной смывало кровь с его рук и словно бы шептало, что рано или поздно всё у него будет хорошо; тогда, в тот злосчастный день, Гаю Бёрнему нужно было чтоб она повернулась к нему, посмотрела в его глаза и просто обняла, - ему нужно было доказательство того, что он не погиб на той войне и его тело не захоронили где-то; ему хотелось верить и знать, - но она отвернулась от него, сглотнула подступивший к горлу комок и сделала то, что всегда делала его мать – предпочла быть в стороне.
Он прекрасно помнил это выражение лица, - кажется, тогда он даже испугался того, насколько Герда напомнила ему собственную мать. Всю свою жизнь, когда Гаю приходилось выносить строгие замечания отца, которые порой переходили все границы и превращались в самую настоящую жестокость, он поворачивался к матери в надежде, что та заговорит, - она могла бы остановить это, или может ему хотелось в это верить, но даже тогда, когда лучшего друга, может для кого-то – просто пса, убили на его глазах, Клиодна могла встать на его защиту, но она этого не сделала. Ни тогда, ни после.
Он так и не спросил её о причине.
Гай чувствует, что всё его тело напряжено, - слишком давно всё было, слишком давно, они всё отдали, всё потеряли, всего лишились и теперь... теперь должны отчетливо понимать насколько ценной была эта жертва, которую вместо них принесли? Неужели они обречены на такое страдание?
Бёрнем усмехается, хотя это скорее истерический смешок, - он отворачивается от Герды и изо всех сил старается игнорировать её слезы, - настолько искренне она не плакала с той самой поры, как в далеком детстве, когда они нашли мертвую птичку во дворе. Англичанин понимает, что сейчас он должен взять себя в руки и каким-то образом выйти из этой ситуации, а лучше – из дома; из жизни; из Герды.
- Значит, ты не читала их... - снова он усмехается, стоя спиной к Герде и не хочет ничего понимать. Гай просто не хочет ничего сейчас понимать, так как он не в силах, - впервые он боится, что сорвется настолько, что либо выбросится из окна, либо просто сойдет с ума. Он совершенно не может различить чувства друг от друга, что переполняют его, - то ли он изо всех сил ненавидит мать и готов её проклинать, то ли желает накричать на Герду за то, что она полезла в этот чертов шкаф и нашла эти проклятые письма, - неважно, неважно всё это, как же она не понимает? Слишком много воды утекло; они потеряли то, что у них было; потеряли всю ту связь, которая когда-то была между ними; потеряли себя самих; стали совершенно другими и забыли о том, что было как-то иначе и как бы эгоистично это не звучало, Гай не может позволить ей вернуть всё то, что было тогда, чего они, казалось бы, позабыли. Он не может ей позволить это, потому что Бёрнем просто не сможет этого пережить, - он и так наполовину мертв, он и так настрадался, он и так...
- Это не имеет значения. - Он не в силах обсуждать это, даже если и чувствует, что Герда нуждается в этом разговоре, - теперь это не имеет никакого значения, Герда, - небольшая пауза, которая необходима ему для того чтоб привести в строй своё сердцебиение и немного успокоиться. – Я уже и не помню чем жил и жил ли вообще... - уже тише произносит англичанин и понимает, что и правда уже ничего не изменить. Они бы могли построить красивую жизнь вдвоем, еслиб всё было иначе, но теперь... теперь это было невозможно.
Почему его мать так поступила? Он не знал, правда не знал, но мог предполагать. Зная Клиодну, Гай мог бы и догадаться, что она всегда хотела сделать из него безупречного сына, чтоб заслужить хвалу своего мужа, - именно поэтому она никогда не вмешивалась в их отношения; именно поэтому отворачивалась от него, когда ему больше всего нужна была её поддержка. Она просто хотела быть уверенной в том, что её собственный сын никогда не будет знать значение слова «слабость». Она добивалась этого всю свою жизнь и не могла допустить, чтоб какая-нибудь светловолосая девчонка стала его слабостью и всё испортила, уничтожила, перевернула. Гай лишь предполагал, но не был уверен, ведь на самом деле, он понятия не имел о том, что тогдашнее состояние Герды было настолько тяжелое, что от него попросту скрывали всё, что было связано с ней.
Но это всё теперь неважно...
Бёрнем очень сильно хочет уйти, - он понимает, что не может позволить себе этого, но право, была бы возможность, он бы выбил головой эту стену, окно, да что угодно, лишь бы поскорее уйти отсюда и не слышать голоса Герды, не видеть её глаз, вообще ничего об этом не знать, - это выше его сил, он просто не может всё это вынести, слишком долго старался убить в себе то, что осталось от моря.
- Что она знала? – Бёрнем уже ничего не понимает, - Что она знала, Герда? – он делает усилие над собой и поворачивается к ней ровно настолько, чтоб видеть контур её профиля, - Если она и что-то знала, то лишь то, что всё это не имело никакого значения. И она, увы, оказалась права.
Может он и правда так считает, а может просто хочет причинить ей боль сейчас.
За то, что она тогда отвернулась от него. За то, что все эти годы смотрела на него так, словно никогда прежде не знала его. За то, что открыла этот чертов ящик и нашла все эти письма. За то, что сейчас сидела на полу и плакала непонятно зачем, а он хочет провалиться сквозь землю и просто исчезнуть, так как Гай ничего не может с собой поделать.
Они опоздали. Просто опоздали на тот единственный поезд, который останавливается на станции раз в столетия. И ничего с этим не поделать.

 Отправлено: 05.05.14 22:39. Заголовок: «Значения… не имеет ..

В какой-то момент ей хочется подойти и коснуться Гая. Но с этим прикосновением она уже опоздала. Лет на десять.
«Значения… не имеет значения, значения, значения… не имеет значения…»
Звуки его голоса словно острыми стрелами пронзают что-то в районе левой груди, что-то, что когда-то, кажется, называлось сердцем, а теперь лишь как-то странно отдаёт фантомной болью в левую руку. Ньордаль ещё какое-то время смотрит на своего мужа, который не считает её достойной даже его взгляда, хотя бы одного его взгляда. Он стоит почти отвернувшись, так, чтобы невзначай не посмотреть ей в глаза. А в голове Герды всё ещё эхом разносятся его слова: «Не имеет значения… Всё это не имеет значения…» Серые глаза молодой женщины внимательно изучают профиль Гая, на котором в полумраке библиотеки играют пляшущие тени от огня в камине. Тёмные, немного жёсткие волосы, в которые когда-то так любили зарываться её тонкие, холодные пальцы, высокий лоб, острый «римский» нос с горбинкой, морщинки у уголков губ, сейчас опущенных и неподвижных — как всё это в одно мгновенье могло стать таким чужим?
«Всё это, всё не имеет значения… всё это… значения, значения…»
Только «всё это» — это была вся её жизнь; её детство, проведённое у моря в разговорах с близким другом, её юность, сотканная из разлуки, тоски и скорбей, девять лет брака… всё это, так или иначе, было связано с Гаем. И теперь всё это не имело значения, а значит всё её существование в этом мире, всё, для чего она жила — тоже не имело никакого значения.
— Я уже и не помню чем жил и жил ли вообще...
Ньордаль отводит взгляд, все силы направляя на то, чтобы сдержать слёзы. Они теперь были никому не нужны, ей — тем более. А она помнила. Помнила, чем жила и для чего жила все эти годы. Помнила, как боролась за жизнь, чтобы потом услышать от единственного близкого человека на свете о том, что жизнь эта, оказывается, не имеет никакого значения. Перед глазами плясали тени от камина, они падали на стены, играли на корешках книг, на её коже, они подпрыгивали к потолку, словно волны холодного норвежского моря. Тени складывались в размытые воспоминания, принимали формы детей, играющих в прибое, огромного раскидистого дуба в сонном парке закрытого пансионата, трансформировались в окопы, взрывались и рассыпались белоснежным песком. Внезапно стало так пусто. И совсем, ни капельки не больно. Всё ушло куда-то далеко-далеко и стало совершенно не важным.
— Ничего она не знала, — она морщится, словно от приступа боли, но на самом деле ничего не чувствует. Пустота, тупая и вязкая, начинает наполнять её, вытесняя всё живое, ноющее, взывающее к Гаю, стонущее или беззвучно кричащее… словно Герда тонет, всё глубже и глубже погружаясь в ледяную бездну. И вот она уже врывается в её тело, заполняет лёгкие — больше не нужно дышать. «Больше не нужно дышать, Герда. Не нужно…» — Всё не важно.
«Не важно, ничего, не важно, не важно, ничего, ничего, ничего…»
Она поднимается с пола, неловко цепляясь за портал камина. Босые ноги зарываются в ворох писем, как в осенние полусгнившие листья. Герда почти отпрыгивает, запоздало ощущая прикосновение бумаги, прикосновение прошлого. Оно цепляется за её пальцы, за её кожу. Острое, неживое, ничего не значащее.
Норвежка поднимает одно из них, подносит к лицу, но ничего не видит — только белый лист. Всё вычеркнуто, вытравлено из каждой маленькой бумажной поры, из каждой клеточки души. Всё расплывается, несётся вокруг с бешенной скоростью, скачет в зверской пляске теней на стенах. Ньордаль делает шаг, стремясь ещё больше отвернуться от Гая, в сторону окна, чувствуя, как солёная тёмная бездна переполняет лёгкие и начинает разливаться уже по всему телу.
Но вовремя хватается за край стола, чтобы не упасть.
— Постараюсь сделать для тебя то, что пока ещё в моих силах, — безучастно произносит Герда, устремив взгляд в окно. — Я больше не смею отравлять твою жизнь своим присутствием. Никогда больше не посмею. Пусть мистер Мейтленд займётся бракоразводным процессом. Всё, что от меня потребуется, я ему предоставлю.
Ничего не имеет значения, Герда Ньордаль.
Теперь пусть на костях их неудавшегося, растоптанного брака попляшет адвокат — коршун-падальщик, после которого уж точно больше ничего не останется. А ей ничего не нужно. Ни домов, ни машин, ни фамильных драгоценностей… Боже, ей бы убежать от всего этого подальше! Уходи прочь, Герда Ньордаль, здесь никогда не было ничего твоего, даже мужа.

* * *

— Вы куда-то едете, миссис Ньордаль? — Мадлен растерянно остановилась в дверях, вытирая худые серовато-белые руки о край фартука. Герда остановилась, поправив сумку, сползающую по плечу. У неё ничего не было, кроме этой сумки, в которую всего-то и помещалось, что папка с бумагами, личные документы и те вещи, без которых она никогда не выходила на улицу. — Уже поздно, когда вас ждать? — Норвежка улыбнулась и неожиданно приобняла девушку. Мэдди была единственной живой душой, которая искренне и тепло относилась к Герде в этом доме.
— Береги себя, — улыбнулась ей на ухо Ньордаль и, больше не оборачиваясь, пошла навстречу Джонасу, ожидавшему её в холле.

— Куда вас отвезти, Герда? — Джонас внимательно изучал капли весеннего дождя на лобовом стекле. На Герду он взглянуть не решался, не желая услышать того, что уже давно и так понял — сегодня они попрощаются.
— В любой скромный отель, подальше отсюда. — Герда странно улыбнулась, когда тихо, но уверенно зарычал мотор, и машина медленно тронулась, зашуршав по гравийной дорожке прочь от дома семьи Бёрнем. — Джонас, могу ли я тебя попросить… — глухо проговорила Герда, когда автомобиль уже набирал скорость, выехав на шоссе. Мужчина кивнул, не считая нужным повторять Герде того, что она может просить его о чём угодно. — Я бы хотела знать, что с мистером Бёрнемом… — она прикусила губу, не зная, как подобрать слова, — всё будет нормально. Мы плохо расстались.
— Не волнуйтесь. Я присмотрю, чтобы с ним ничего не случилось, Герда, — ободряюще кивнул головой мужчина и Герде не нужно было больших заверений, поскольку Джонас уже много лет был ей верной поддержкой в любых вопросах. Он прикрывал её, когда она ездила в Револьт, он помогал ей удирать от охраны на первых порах, он всегда был рядом с Гаем в моменты, когда Герде необходимо было знать, что с её мужем всё хорошо. Увы, таких моментов было много. Вот и сейчас… был такой момент. Она прекрасно понимала, в каком состоянии оставляет Гая. Нет, не стоит думать, что Герда Ньордаль считала, что сегодняшний разговор в библиотеке причинил боль только ей. Она вообще не особо отличалась приступами слепого эгоизма. Скорее даже наоборот… но это, как иронично бы это ни звучало, сейчас тоже не имело никакого значения. Просто она знала, что Гаю сейчас тяжелей, чем ей самой. Но оставаться она там больше не могла. Они оба больше не могли вынести присутствия друг друга. Джонас попытался улыбнуться, встретившись с Гердой взглядами, но Ньордаль лишь молча кивнула ему и, отвернувшись, устремила взгляд за окно, туда, где мелькал мокрый от дождя, сонный пригород Лондона. — Уместно ли будет держать вас в курсе?
— Да, спасибо, — это был первый раз, когда Герда просила о том, чтобы Джонас рассказал ей, что с Гаем. Она никогда не просила его следить за ним для того, чтобы потом доложить. Нет, ей просто нужно было знать, что, если её мужу будет плохо или он попадёт в какую-то передрягу, рядом с ним будет человек, на которого тот сможет положиться. Джонас, был таким человеком.
Но сейчас её душа была не на месте, а перед глазами до сих пор стояло бледное лицо Гая, — безжизненное, серое. Он так и не обернулся.
— Я какое-то время пробуду в Лондоне…
Джонас снова кивнул, не отрываясь от ночной дороги. Тусклый свет фонарей то освещал его лицо, то порождал причудливые мерцающие тени под его веками, кончиком носа и на подбородке. Этот кивок избавил Герду от лжи о том, что у неё остались какие-то дела здесь, в Лондоне. Они оба понимали, что Ньордаль улетела бы первым же рейсом, если бы была уверена в том, что Гай будет в порядке.
— Всё будет хорошо, Герда.
Герда не обернулась. Ей бы сейчас хоть долю той уверенности, которой пытался заразить её этот неунывающий мужчина. Но для неё уже вряд ли когда-нибудь всё будет хорошо.

Я знаю, Герда, моя милая Герда, что это очень уж эгоистично с моей стороны, но если умирать здесь, в полном одиночестве, то хотя бы с запахом моря и твоей улыбкой, даже если лишь в воображая её.

 Отправлено: 23.05.14 13:18. Заголовок: Всё и правда кончено..

Всё и правда кончено.
Они сами разрушили то призрачное будущее, что рисовали в детстве.
Бёрнем стоит в нескольких шагах от жены, - она сейчас ему настолько чужая, что словами не передать, - он смотрит в камин и не понимает, к чему этот разговор, к чему вообще все эти слова. Слишком много времени прошло, слишком много ран затянулось на его коже, слишком много шрамов осталось, - слишком много сказанного и несказанного, - даже и не понять, что из этих двух больше. Можно было бы разреветься подобно зверю и попросить прощения, - у неё, у себя, у тех мальчика с девочкой, что верили, - но какое это имело сейчас значение? Все эти годы они медленно, но уверенно рушили всё то, что у них было, - что могло бы быть, - поэтому Гай не делал шага в сторону жены и не хотел знать о том, что же было написано в её письмах, он даже не хотел видеть собственные пожелтевшие мечты в её тонких пальцах.
Он не поворачивается на звук её босых ног, - не может смотреть на неё сейчас, так как в глубине души, в тех самых потайных уголочках, он прекрасно понимает, что причиняет ей нестерпимую боль, но Бёрнем не может иначе; он не может так просто дать волю своим чувствам, вспомнить то, что он так старательно пытался забыть все эти годы; он не может позволить прошлому вновь охватит его израненную душу, так как ещё одного раза он не выдержит; Гай вернулся с войны живым только по одной единственной причине и обнаружил, что никакой причины и не было, - сейчас же Герда стояла так близко, что он мог бы протянуть руку и дотронуться до её волос, почувствовать соленый запах, что исходит от её кожи, но нет; англичанин продолжал стоять лицом к камину и смотрел, как танцевал огонь, - словно прощальный танец, что исполняют на могиле погибшего; кто из них погиб сегодня, кто?
Он ничего не отвечает ей, - знает, что это не имеет никакого значения. Сейчас Гай и правда думает, что они вконец разбили всё то, что у них когда-то было, поэтому он продолжает молчать и прислушиваться к удаляющимся шагам Герды Ньордаль, которая стала для него и жизнью и смертью; и подарком божьим и сущим наказанием; и спасением и проклятьем; эта светловолосая норвежка умудрилась навсегда изменить его и тот путь, по которому он уверенно шел все эти годы.
Всё кончено.
Раньше он никогда не думал, что конец и правда наступил; даже тогда, когда она в первый раз отказала ему и сказала, что никогда не выйдет за него замуж; даже после, когда её заставили выйти за него замуж и он прекрасно понимал, что она не простит ему этой жестокости; в глубине души Гай всегда надеялся, что рано или поздно та маленькая девочка проснется и поймет, что он всё это время был рядом с ней, и что некуда ей больше бежать от него, что её дом – вот он, рядом с ним.
И письма, которые в своё время разорвали ниточку, что связывала этих двух сейчас сделали то же самое.
Они совсем потеряли ту маленькую тропинку, которая должна была их свести.
Если не в этой жизни, так в другой.
Стоя в пустой гостиной, Гай ещё долго смотрел в камин, после чего повернулся и взяв с пола все пожелтевшие письма, разом бросил их в камин, - одно только его желание, и огонь стал пожирать бумажки с неестественной скоростью. Он наблюдал за тем, как их детство, их мечты и надежды превращались в пепел.
Ему казалось, что вместе с ними горят и тот мальчик с девочкой.

***

Опустившись в кресло, Гай уставился в никуда, - его кабинет не был похож на тот, что бывают у богатых людей, ведь здесь было больше вещей из прошлого, нежели в других местах. Краем глаза он смотрел на стоящую на столе фотографию с фронта, - им всем тогда казалось, что смерть приходит лишь на войне. Для некоторых оно так и случилось, но не для него, - впрочем, сейчас Бёрнем не был уверен в том, что не умер тогда с ними.
Кто-то постучался в дверях, но Гай даже не пошевелился, - он прекрасно знал, что норвежский ветер никогда не возвращается, после того как обещал уйти навсегда.
- Мистер Бёрнем? – это был Джонас, который только что вернулся, - да, англичанин прекрасно знал, что именно он отвез Герду подальше отсюда.
- Да, Джонас.
- Я хотел спросить, нужно ли вам что-нибудь?
- Нет, мне ничего не нужно, - после чего мужчина добавил, - Завтра тебе придется заехать за мистером Мейтлендом с утра, у меня с ним кое-какое дело. Я уже говорил с ним. Он будет ждать тебя к восьми, - голос Бёрнема был каким-то совсем бесцветным.
- Да, сэр. Тогда, спокойной ночи, мистер Бёрнем, - Джонас уже собирался скрыться за дверь, когда он расслышал слова Гая:
- Она уехала? – глупо было задавать этот вопрос.
- Нет, Сэр, она осталась в Лондоне, - Бёрнем немного помолчал.
- Спокойной ночи, Джонас.
- Спокойной ночи, мистер Бёрнем.
Спокойной ночи, Герда.