Вы когда-нибудь задумывались о существовании людей со сверхъестественными способностями? Наверняка да. И каждый представлял себя на месте какого-нибудь героя, обладающего такой мощью, что любой заклятый враг позавидует. К черту представления, друзья! Этот уникальный мир в ваших руках. Создай себе героя и управляй им, окружая его различными сюжетными линиями и отношениями. А «UNUSUAL» тебе в этом поможет. Но приготовься к неожиданностям! Этот мир полон сюрпризов и загадок, разгадать которые предстоит именно тебе. Удачи!
По всем интересующим вопросам или предложениям Вы можете связаться с администрацией в данной теме, или отправив личное сообщение:
Only if we're caught and punished can we be saved.
«Во что превратилась моя жизнь?» И правда, Чейс, во что? Он задает себе этот вопрос с завидным постоянством, окрашивая его спорными, порой противоречивыми интонациями, не столько чтобы разобраться в руинах собственной жизни, сколько построить что-то хотя бы отдаленно напоминающее слово «нормально» на том пустыре, где она прежде была. Была. Точно была. Монахан помнит наизусть каждую свою мечту, каждое стремление и каждую возможность, что рождались не на пустом месте, в котором Чейс бесконечно и болезненно одинок, а в окружении дорогих людей, которые входили в его (увы, теперь об этом можно сказать с уверенностью математика, доказывающего уже подтвержденную до него теорему) несбыточные фантазии. Увы и ах. Казалось бы, все почти наладилось. Казалось бы, что может пойти не так? Казалось бы, судьбе пора успокоиться на счет Чейса Монахана и дать парню передышку между точными ударами и дать вдохнуть полной грудью, прежде чем направить на него весь свой праведный гнев, снова превратив в насмешку над самим собой. Он в бегах уже почти полтора месяца. Все чаще он просыпается в более и более сомнительных местах, ни то силясь вспомнить, ни то стремясь забыть, как оказался тут. Он просыпается в придорожном мотеле, в оставленном владельцами доме, в машине, которую был вынужден «одолжить» у завсегдатого паба, который оставил ее на парковке у Cé Mhéad и так и не забрал. Он надеется, что Одри уладила это недоразумение. Сегодня он просыпается после поверхностного и беспокойного сна на угловом диване в дешевой забегаловке, хозяин которого – весьма пожилой уроженец Бронкса - позволил ему переночевать здесь после того, как сделал еще один широкий жест, то есть дал возможность заработать, перетаскивая неподъемные для старика коробки со склада в зал. Морщась от красноречивого бульканья в животе, Чейс нехотя подводит черту – такими темпами он не долго протянет с теми скудными средствами в заднем кармане джинс, что становятся все меньше изо дня ко дню. Еще меньше он протянет, когда не окажется в середине Ноября в участке, для встречи со своим супервайзером по условно-досрочному, то есть, когда его будет разыскивать не одна организация, а вся страна. «Если», поправляет себя Чейс, «если». Не «когда». Закрыв покрасневшие глаза ладонью, он неловко переворачивается на спину, едва не слетев на пол вместе со своей «подушкой», чью роль успешно исполнила потрепанная спортивная сумка с пожитками. Еще один прекрасный день в этом прекрасном мире, ни дать ни взять.
Если бы он не был готов к тому, что увидел, то наверняка решил бы, что совсем спятил, но, нет, в десятках метров от него и правда стоит человек, чье сходство с ним, с Чейсом, не заметит разве что слепой. Ему кажется, что он физически не может оторвать взгляд от «самого себя», вручающего ключи от авто щуплому пареньку, жадно выискивая внешние отличия от того, каким Монахан видел себя этим утром в отражении, словно это возможно с такого расстояния. Неудобно сидя в машине, уперевшись локтями в руль, он спускает солнцезащитные очки на кончик носа, жмурясь, от слепящего глаза солнца, подмечая бросающееся в глаза: другие манеры, другая походка, другая жестикуляция. Чейс готов поспорить, что даже улыбается он иначе. Но как не узнать собственные черты лица? Бросив нервных вгляд в зеркало заднего вида, он нехотя сталкивается взглядом с самим собой, едва не смеясь в лицо собственному отражению: кто же думал, что стараясь «замаскироваться», обрезав волосы и сбрив бороду, он стал только сильнее напоминать того незнакомца в нескольких десятках метров от него? Непечатно выругавшись, Монахан откидывается в водительское сидение, поправляя очки на переносице, и сильнее натягивает капюшон, с нечитаемой миной наблюдая за сценой за воротами автомастерской. Радио в сипящих колонках старенькой «Шеви» затягивают первые аккорды хита Survivor прежде чем издохнуть.
Чейс с трудом сохраняет и терпение, и тишину и приличное расстояние между собой и человеком с его лицом одновременно. Глубоко засунув руки в карманы, он прислоняется плечом к холодной стене длинном коридоре с дюжиной дверей, выдерживая еще несколько мгновений, прежде чем повернуть за угол и сохраняя нечеловеческое спокойствие и пройти мимо этого незнакомца, поворачивающего ключ в замке двери. Мимо всего на один шаг. Монахан хотел бы сейчас взглянуть на свои ладони, прочитать по бороздам свою судьбу и понять наконец весь этот гребаный замысел судьбы. Может быть там хранятся ответы на все его вопросы или хотя бы призрачные намеки на то, что ему делать с его павшей на дно отчаяния жизни. Может быть там есть пара слов, кармичных знаков о том, кто он. Может быть его ладони подскажут ему, что он все еще жив. Щелчек. Ручка двери поворачивается легко. С не меньшей легкостью Монахан оборачивается, практичсеки молниеносно заталкивая парня в собтвенную квартиру, не особо заботясь его «мягком приземлении». Захлопнув дверь, Чейс тратит ценные секунды на то, чтобы выдвинуть засов и убедиться в том, что незванные гости им не помешают. Щелчек. Он ненавидит себя сейчас. Боится и ненавидит. Потому что это не он, не радушный парень с заразительным смехом и доброй улыбкой, которого он знает, как свои пять пальцев. Он тот тип, убивший человека почти двенадцать лет назад, тот тип, старающийся выжить в клетке десять лет, он тот, кто медленно, но верно теряет контроль, связь между своим телом и здравым смыслом. В темноте прихожей практически ничего не видно, и Монахан не собирается давать незнакомцу возможность воспользоваться своим «знакомством» с помещением, чтобы сориентироваться быстрее нападающего. Сняв очки и бросив их в сторону комода (при этом заметно промахнувшись), Чейс чудом находит и щелкает выключателем. - Не двигайся, - он рявкает нетерпеливо, жестко, не узнавая собственного голоса. Пока парень делает попытку подняться, Монахан награждает его тяжелым ударом колена в ребра, едва не выбивая дух. Пока незнакомец силится отдышаться, собрать мысли и, Чейс не знает, может проклясть непрошенного гостя, сам гость на силу толкает хозяина квартиры к стене, снося безвкусную по его мнению картину и сдавливая горло ребром руки, - не двигайся, сказал. Их взгляды встречаются и Монахан чертовски рад тому, что на него смотрят другие, вовсе не его глаза.
Джон Леннон однажды сказал: «Жизнь — это то, что происходит с тобой, пока ты оживленно строишь другие планы» и эта цитата разошлась по миру с не меньшим тиражом, чем альбомы «The Beatles». Человек ни разу не ницшеанский Бог, которому снится, что он человек, не особо далеко ушедший по дороге эволюции от обезьяны, разве что избавившийся от переизбытка волосяного покрова на теле. Человек — это гость в собственной судьбе. Посетитель, сидящий за столиком в дорогом итальянском или дешевом китайском ресторане, в то время как мимо на широких блюдах проплывают деликатесы и немыслимые яства, за которые всегда приходится платить. И если средств, чтобы оплатить маленький личный Элизиум не хватает, то добродушный швейцар на входе с удовольствием проводит метким пинком до ближайшей выгребной ямы. Иногда и впрямь лучше постоять перед закрытой дверью, вдыхая умопомрачительные ароматы, вслушиваясь в оживленные разговоры тех, кому повезло оказаться по ту сторону врат в своеобразные Елисейские поля и впитывая в себя саму суть собственного ничтожества. Шейн Брэдфорд умудрился проскочить в закрывающиеся двери среднесортного ресторанчика и теперь имел наглость взирать взглядом профессионального воришки на внутренне убранство чужой кухни. Он стал здесь почти что шеф-поваром со своими безумными фантазиями о не существующей жизни. Нарезать ложь крупными ломтями, бросить в разжиженную реальность и ждать, когда закипит. Главное, не слишком передержать на открытом огне, а то, не ровен час, рванет, срывая крышку и разваливая всю аллегорическую забегаловку под черепной коробкой Шейна. Как-то раз из любопытства перед говорящим названием «Доппельгангер» он взял напрокат совершенно дурацкий фильм с Дрю Бэрримор в главной роли и триллер с заявкой на ужасы и лавры внебрачного ребенка Альфреда Хичкока и Дэвида Линча совершенно внезапно превратился в комедию положений. На какой-то миг Брэдфорд поймал себя на мысли, чтоб мог бы убить своего альма-матер, личного Немезиса, Чейса Монахана. Порыться в телефонных справочниках или сопоставить все то, что сказала когда-то Лианна. Проломить череп монтировкой в темном закоулке или вонзить нож в спину — как-то мелочно и трусливо, но если действенно, то он переживет момент малодушия. Убить, сжечь, закопать, продать на черный рынок. Стереть саму сущность этого человека и занять его место. Шейн - любитель театрализовать свою жизнь, нырять с головой в меланхолию и выныривать с другой стороны, прихватив по дороге безумие. Актер, возможно, совершенно бездарный, но с неоспоримым потенциалом. Он смог бы. Поцарапанный DVD в растрескавшейся пластиковой упаковке сдается обратно в пункт проката, Шейн улыбается девушке-кассиру и забывает о промелькнувших черным облаком мыслях. Он носит лицо Чейса Монахана, но он не Чейс Монахан, а для того, чтобы убить, нужно иметь определенную смелость, которая есть у одного, но нет у другого и это еще один раздражающий факт, проводящий жирную черту между ними.
- …и у этого черта прямо посреди трассы вылетает коробка передач. Шейну временами кажется, что работа заставляет его ходить по жизни с навсегда приклеенной ко лбу ладони и на происходящие события он смотрит сквозь чуть разведенные пальцы, словно не хочет признавать, что все это феерическое dermo происходит именно в его смену. Остановите эту карусель феноменального бреда, мальчик хочет на ручки к маме. Его безмерно раздражают люди, но он старательно приклеивает к своим губами добродушную улыбку, чтобы никто не догадался о том, как сильно сильно он презирает всех тех, кто хочет на капоте своего «Хаммера» развеселую аэрографию в виде ромашек, котиков или котиков в ромашках. Брэдфорд словно купается в своем превосходстве хоть в чем-то, но не забывает в пустоте собственных мыслей громогласно порицать человечество за не способность сменить спустившуюся шину самостоятельно. - Думать не хочу, что и кем он с ней сделал, что это произошло. Он никогда не выскажет своих претензий прямо в лицо, просто вручит ключи с очередным нелепым брелком законному владельцу и пожелает счастливого пути с той очаровательной дружелюбно-лживой улыбкой, за которую его так обожают женщины всех возрастов. Сейчас ему больше всего хочется оказаться где-нибудь на побережье, зарыть босые ступни в холодный осенний песок и без остановки выкурить всю пачку сигарет, запивая крепким алкоголем прямо из горла бутылки. Маленький акт самоотречения и праздник слабости души. А затем сделать шаг вперед — один, другой — в унисон собственному дыханию — вдох, выдох — чтобы убедить себя в правильности собственного существования. И простить. Обязательно простить. Поднять внезапно потяжелевшую трубку телефона, омертвевшими кончиками пальцев наиграть на кнопках незамысловатый номер и выдохнуть простое «Дарси». Никогда не следует доверять женщине, особенно прехорошенькой. Шейн закрывает тяжелые ворота автомастерской с абсолютной уверенностью в том, что этим вечером обязательно надерется в маленькой съемной квартире на отшибе Вашингтона, которая дожидалась этих маленьких выплесков желчи, как верная супруга.
Ключ по традиции застревает на полу-повороте и Шейн тихонько чертыхается через плотно сжатые зубы. Начинает колотить крупная дрожь — то ли от того, что осенние вечера без чужих объятий и льющегося по венам виски безумно холодные, то ли пресловутое шестое чувство, отстукивающее секунды до непоправимого, вновь берет бразды психологического правления. Брэдфорд толкает дверь плечом, дергает за ручку чуть вверх и на себя, и ключ не без труда поворачивается в замочной скважине. Он еще успевает выдохнуть, когда кто-то толкает его в спину. Мир замирает на секунду, а затем взрывается сотней болезненных ощущений, когда Шейн, запнувшись о низкий порог, влетает в темноту собственной квартиры и падает на пол, в процессе выбивая остаток воздуха из легких и все, что остается — лежать выброшенной на берег рыбиной, рывками глотая воздух. Через три минуты кислородного голодания его мозг скажет ему «grand merci» и загнется без лишней помпы. Чейс Монахан смотрел с черно-белых фотографий волком, но он никогда, мать вашу, никогда не был столь совершенно пугающ, как в этот растянувшийся гротескной карикатурой момент и Шейну по-настоящему, до одури страшно, как бывает страшно ребенку, которого поймали на воровстве конфет. В этот момент он почти готов поверить в Бога, лишь бы только седовласый старик вытащил его из этого первосортного дерьма. У Монахана глаза убийцы. Брэдфорд, кажется, слышит как в аду зашкворчала его именная сковорода. В этот момент он готов сдать все свои позиции, отдать ключи отстроенных городов и стереть резервную копию себя же со всех носителей. - Не двигайся, сказал. Любой ребенок обязательно попытается сбежать с места преступления, где его Застукали и Шейн без предупреждения подается вперед, бьет лбом в лицо Монахана так, что перед глазами начинают плясать черные точки и цветные круги, и на болезненном выдохе — не ожидал, сукин сын? — из последних сил отталкивает от себя не приглашенного гостя, чтобы почти на четвереньках, натыкаясь на предметы, безрезультатно пытаться отползти от взбешенного «близнеца». Нет никакого Бога или ему попросту наплевать на таких, как Шейн. А может, ему не нравится Вашингтон. Цепкие пальцы Чейса хватают за лодыжку, и Брэдфорд, громко и как-то обреченно-коротко матерясь, в который раз встречается с полом. - Отвали! Наверное, он, глядя на своего потенциального убийцу по-злому спокойными глазами, добавил бы мелодраматическое «что я тебе сделал?», но его лицо говорит лучше любых слов. Сделал. О, как же ты влип, Шейн-малыш. Тебе уже хочется спрятать голову в песок и закрыть глаза в жалкой попытке представить, что вместе с картинкой пропадет и реальность? Сегодняшний вечер будет рвать разум и плоть на части из прошлого и Брэдфорд, не глядя, тянется к телефонной трубке.
Отчетливо видя страх в чужих глазах Чейс невольно пасует. Словно опомнившись от дурного сна его сознание лихорадочно подбрасывает ему несвоевременные вопросы, как обычно это случается у неуравновешенных homo-sapiens в тот самый момент, когда они на самом краешке восприятия начинают задумываться, что возможно, маловероятно, но все же может быть они делают что-то чуточку, самую-самую малость неправильное. На манер всеми презираемых «ах, если бы» его атакуют не менее нелюбимые «а что если», что сначала сбивают Монахана с толку, а потом, словно вселившись в тело незнакомца с его лицом, сбивают и с ног. Он задумывается о том, что возможно боль этого парня отразится и на нем, о том, что возможно из связывает что-то кроме пародоксально схожей внешности, что, может быть, он тоже случайная жертва необъяснимых деяний судьбы и Чейс опять торопится с выводами, что приведут его к какому-то совсем печальному исходу. Эти глупости (?) мелькают перед ним, как кадры старой кинокроники, сбивчиво, рябя дурным качеством, порой вразнобой, путая в собственных мыслях и намерениях, приводя к неминуемому падению, казалось бы, стойкой решимости. И столь же неминуемому падению на пол. Встретив лопатками паркет и грязно выругавшись, Монахан делает один единственный положительный вывод в ряду решительно негативных: этот тип знает, кто Чейс такой. Одна проблема решена. А то он как раз не знал, как бы ему представиться. На самом деле он не знал гораздо больше вещей. Например, он совсем не предполагал, как можно в принципе провести эту встречу. Нейтральные варианты отпали сами собой, так как пораскинув мозгами Монахан пришел к неутешительному умозаключению, что явно не открыл бы дверь человеку с его же лицом, пусть он бы даже предложил решение всех бед, пару миллионов зеленых и крепкую дружбу до конца своих дней. А так как чтобы провести сколько-нибудь адекватные переговоры им как минимум необходимо оказаться лицом к лицу, так что единственная опция пришедшая в голову отчаявшемуся как-то исправить ситуацию Чейсу заключалась как раз в подлом нападении со спины (за что он обязательно извинился бы, не будь таким упертым и, вообще-то, пострадавшей стороной) с последующей «ориентацией на местности». Будто бы она могла пойти успешно. Об этом Монахан как-то не задумался. Ухватившись за лодышку подорвавшегося ползти прочь незнакомца, Чейс снова тяжело прикладывает его о пол. Он с трудом понимает, сколько времени занимает эта беспардонная возня, но, готов поспорить, со стороны это выглядит по крайней мере забавно. Точнее, выглядело бы, не будь все замешано на легком непонимании и повышающемся с каждым мгновением уровнем обоюдной неприязни. Совладав с гравитацией и собственным телом, Монахан делает рывок вперед, наступая на протянутую к телефонной трубке руку, без малейшего намека на удовольствие слыша непонаслышке знакомый хруст костей. - Не двигайся. С третьего раза понял? - Чейс тяжело дышит, резко переворачивая типа на лопатки и, опустившись на одно колено, красноречиво прижимая острия выпущенных из костяшек шипов к его горлу, - мне нужны ответы на вопросы, - ультимативный тон холодный и острый. Чейс опасно скалится, перескакивая взглядом с одного зрачка незнакомца на другой, игнорируя тонкую полоску крови, сбегающую по шее, минуя родинку – совсем как у него самого, - так что давай без глупостей. Настолько отвратительным самому себе он, кажется, не был еще никогда. Монахан повторяет себе, что это необходимость, что это вынужденная мера, что у него не было ни одного шанса обойтись без этой жестокости, но его разум беспощадно ищет тысячу и одну возможность обыграть все иначе. - Кто ты, черт подери? – он не может сдержать горькой усмешки, которая, из-за всех сменяющихся и перемешивающихся между собой эмоций напоминает уродливую гримасу, - и какого хрена ты «носишь» мое лицо? Гребаная гонка не пойми за чем и не пойми от чего вымотала хорошего парня, едва не выжив его из собственного тела. Может быть, думает он, в таком случае хороший парень теперь он?
В действительности же, он был давно и безнадежно мертв. Где-то на самом дне глубочайшего колодца в душе Шейн, возможно, еще трепыхался с пугающей молчаливостью Садако Ямамура из достойнейшего образчика японских фильмов ужасов, но это был не он. Совершенно другой человек со своим набором скромных личных достижений, мечтаний, стремлений, лишенный губ, рта, лица, головы. Это безликое чудовище сидит внутри, выдавливая улыбку на поверхность, переставляя ноги, пожимая плечами и делая вежливые кивки кукольной головой. Если бы только он мог закричать. Разорвать грудную клетку и выпустить самого себя наружу. Выйти из жизни, как выходят «белые воротнички» солнечным утром на оживленную улицу из распахнутых дверей собственных частных домов и дорогих лимузинов. Он бы сделал это не раздумывая. Но каждое утро Шейн просыпается в опостылевшем теле, в своей эмоциональной тюрьме, личном «Алькатрасе» и с обреченностью идущего на казнь в оранжевой робе смиряется с тем, что мир так и не вздумал измениться по его сто тысячной просьбе. Мир, как оказалось, вообще был отборнейшим и отстойнейшим шутником, раз позволил случиться чему-то подобному. Шейн и Чейс, они оба в одной временной плоскости — мечта любого впавшего в вакхическое сумасшествие режиссера. Лучшая экранизация научных ошибок, ожившая мораль того, почему не следует верить людям в белых халатах, столь добродушных снаружи и мертвенно-безразличных внутри. Брэдфорд чувствует себя безнадежно спятившим, когда пытается попасть кулаком по чужой-своей скуле, но чуть промахивается и вместо хорошо поставленного хука получается едва ощутимый смазанный удар. Избивать самого себя, как оказалось, чертовски не весело, тем более, когда оппонент — улучшенная, изначальная версия, а не пиратская копия с нашивкой из НЭШБ на внутренней стороне тела. Чейс Монахан за свою жизнь успел удариться о самое дно и вернуться на поверхность, сохранив в своем багаже то безмерное облегчение, которое, на взгляд Шейна, забирал с собой из тюрьмы каждый, кто там побывал. Облегчение от осознания того, что падать ниже больше не придется и всё, что только могло случиться, уже случилось. Все это давало определенную степень уверенности в собственной правоте, которой так не доставало Брэдфорду. Его школой была пара месяцев на улице после «выхода в свет», чьи уроки строились на единственном жестоком правиле — убей напавшего без проявлений жалости, иначе потрепанные шакалы залижут свои раны в темном углу и вернутся, чтоб довершить начатое. В этой школе бывали свои отличники и второгодники, которым нравился сам процесс, но Брэдфорд предпочитал прогуливать занятия, за что изрядно поплатился. Телефонные гудки, такие спасительные и далекие, возле самого уха успевают вселить в его душу слабую надежду на выцарапывание из ада, но она рассыпается карточным домиком под аккомпанемент его собственного крика, когда на протянутую к трубке правую руку опускается чужой converse. Шейн, безо всяких мыслей о помощи со стороны ближайших соседей, кричит в голос, потому что это absolutelyfuckin невыносимо, когда под тонкой кожей с хрустом ломаются не самые хрупкие в мире кости. Пальцами левой руки он вцепляется в носок черного инквизиторского кеда в жалкой попытке убрать с пульсирующего болью запястья, но делает только хуже и хрипит, задирая голову, чтобы не напороться на чужие когти, похожие на сюрреалистические костяные наросты, единственное, что приходит на ум — да пошел ты, сраный Росомаха. Навряд ли кто-то будет сострадать, когда на одной из последних страниц обнаружит некролог о нем любимом. Под черным заголовком на бело-желтой газетной бумаге никто не увидит личность — очередное имя из тысячи, миллиона, миллиарда случайных жертв геноцида и людской глупости, которые ежедневно бросаются в прожорливую пасть любящего чужие страдания общества. Чужая смерть, вроде как, повышает твои собственные шансы на дальнейшую долгую и счастливую жизнь по причине изрядно снижающейся конкуренции. - Как будто твое лицо — запатентованный бренд, за использование которого можно нарваться на серьезный срок - Брэдфорд зло и почти зеркально скалится, чувствуя, как лопается нижняя губа, и в очередной раз пытается дернуться в сторону, но выпущенные из чужих костяшек шипы прижимаются к коже сильнее. Шейн чувствует, как за шиворот белого свитера скользит теплая струйка крови и замирает, припечатанный к паркетному полу чужими черными зрачками, прожигающими, кажется, две ровные дыры до седьмого шейного позвонка. - Ищешь ответы — спроси у НЭШБ, но они тебе не понравятся - дернувшись в сторону в попытке спасти собственную сонную артерию от близкого знакомства с импровизированным оружием Чейса, Брэдфорд резко сгибает ногу в колене и бьет склонившегося над ним Монахана.
Отправлено: 05.09.13 17:30. Заголовок: Чейс практически гот..
Чейс практически готов рассмеяться. С удивлением для самого себя он внезапно задумывается, что если бы эти двое встретились в других условиях (и если бы у них не были одинаковые лица, добавим на полях), то возможно этот парень даже понравился бы ему. Эта идея попахивает не меньшей степенью безумия, как и вся эта, словно поставленная неумелым режиссером сцена, в которой два человека, с трудом разбирающиеся в том мире, что строит свои планы, козни, творит разного рода ужаса вещи вне их воли и не считаясь с их мнением. Монахан нехотя ослабляет давление на горло оппонента, скорее возвращая своему состоянию оттенок равновесия, нежели желая отступить от задуманного. У него просто нет другого выхода. Чейс не знает, правда ли это, или он просто старается так думать. - Конечно, можно! – шипит Монахан, не сводя слегка сощуренных глаз со своего допельгангера, - особенно если использовать мое лицо, якшаясь с Джастисом. Он не понимает, когда все, совершенно все снова пошло не так. Буквально недавно он ловил себя на мысли, что его жизнь, ранее мало принадлежащая ему самому, вновь обретает краски, становясь похожей на те потускневшие от времени воспоминания, которыми он жил прежде. Теперь же, склонившись над человеком, невольно (?) виновным во всех его нынешних проблемах, он все еще не может с уверенностью юного бой-скаута заявить, что он может похвастаться уверенностью в собственных действиях, в своей правоте, просто в самом себе. Он действует инстинктивно, используя свои рефлексы, навыки, привычки, как оружие, как средство выполнения надуманной в своей сомнительности миссии, которая, однако, может ни к чему хорошему не привести. Сейчас он знает с пародоксальной точностью только одно – Чейс не может жить в шкуре «бегущего человека» всю оставшуюся жизнь. Он отдал десять лет закону за то что сделал когда-то, казнил самого себя, закрыв главу с безграничными возможностями фантасмагорической кляксой точки и хочет назад все то, что он продолжает отдавать, расплачиваясь уже за грехи других. Получив неслабый удар бок, он, охнув скорее от неожиданности, неловко отшатывается в сторону, опасливо отдергивая руку, чтобы не осуществить молчаливую угрозу перерезать горло незнакомца. Выпустив последнего из своей хватки, он поднимается на ноги, делая нерешительный шаг назад, силясь успокоить собственные мысли, которые от прозвучавшего «НЭШБ» смешались в неразборчивое месиво из обманчивых сомнений. - Я бы спросил, гребанный заранец, если бы они не открыли на меня «охотничий сезон», - Чейс невесело усмехается, делает еще один шаг назад, в общепринятом знаке отступления, что не отменяет вернувшейся сосредоточенности, - И раз уж я тут, будь добр. Как НЭШБ с этим связан? Он ничего не понимает в этом смертельно больном мире, где Бог, кажется, если и был, то давно бросил затею местного регулировщика происходящего и оставил детей своих с бесконечно длинной веревкой, коей они друг друга передушат. Монахан возвращается к своим установкам и «камню номер один», который, кажется, потерял это звание, лишившись истинности в одночастье, расколовшись о четырехзначную аббревиатуру. На мгновение отведя глаза от собственного лица напротив, чтобы встретиться с красными разводами на своей правой руке, вновь избавившейся от опасных «когтей» он небрежно стирает (хотя, скорее, размазывает) кровь ладонью, чувствуя острую необходимость отвлечься от неожиданной необходимости понять, такое ли сейчас у него самого выражение лица. И этот парень, и Чейс безнадежно разбиты на куски и у них нет ни единственного шанса когда-нибудь посмотреть на свои миры так, словно ничего и не случилось, потому что, как старый детский паззл, они уже безвозвратно потеряли несколько деталей. Их красноречивое отсутствие в общей картине всегда будет говорить гораздо больше, чем тайна их местонахождения. Чейс никогда не задумывался, настолько ли это плохо, быть разбитым. Наверное потому, что у него никогда не было на это лишнего времени или достойной причины. А ты задумывался?
А ты думал, что можно вот так безнаказанно вламываться в мир и красть чужие лица и жизни? Что прошлое не ринется следом и не отгрызет кусок плоти, запивая сладкой алой? Что тот, кого ты обчистил, не вернется в попытке стереть тебя, как не правильно решенную математическую задачку, выведенную мелом на школьной доске? Заявиться из ниоткуда, с видом Тома Круза спуститься на тросах и выйти обратно в никуда, измазанным кровью — типично мужской променад, словно вышел за свежей прессой в Голливуде, но попал в пост-апокалипсис c Уиллом Смитом и немецкой овчаркой в главных ролях. Ты действительно так наивен или попросту глуп? Вот оно как вышло, парень, за любое действие необходимо платить противодействием, накидывая сверху погашенный кредит доверия и серьезные чаевые. Шейн громко хмыкает в ответ на упоминание о Джастис, чувствуя себя столь странно и нелепо отмщенным, словно через явно испорченную репутацию Монахана сумел нагнуть весь НЭШБ разом. Побегайте-ка не за тем парнем, ублюдки! Брэдфорд кривит рот в презрительной усмешке, перерезая ею начавший возникать в застывшей атмосфере слабый намек на перемирие и взаимопонимание. - Влетело? Он выдыхает единственное слово так тягуче-мстительно, с такой язвительной удовлетворенностью, что на секунду становится неловко и тянет произнести следом безликое «прости». Чейс Монахан в сложившейся шараде, по сути, случайный пострадавший. Тот, кто получил от жизни пощечину, в то время как она замахивалась на другого. Но Шейн так привыть считать этого человека своим личным проклятием, столь свыкся с мыслью о нем, как о природном враге и причине всех бед, что не был в состоянии за секунду встречи разглядеть точно такую же жертву обстоятельств. Если бы они, поддаваясь теориям квантовой физики, могли бы сделать пару шагов к исходникам и пойти другой дорогой, Брэдфорд протянул бы Монахану подписанный собственной рукой договор о перемирии Вместо этого он сидит на полу, осторожно, словно собственного ребенка, поддерживая сломанную правую руку левой и чувствует, как стягивает кожу на шее тонкая корка запекшейся крови. - Я тебе очень сочувствую, Монахан. — Иуда Искариот не скрывает и не стыдится своей неприязни, - попробуй натянуть на голову рога и сойти за лося. А дальше случается непоправимое, - как НЭШБ с этим связан? - и пальцы инстинктивно сильнее, до хруста, сжимаются на искалеченном запястье.
Так, наверное, чувствуют себя котята и щенки, ютящиеся в картонной коробке, живущие ожиданием того, что крышка над головами сдвинется вновь, впуская немного прохладный воздух, солнечный или электрический свет и пару полу-ласковых рук, которые протянутся к одному из них. Была ли жизнь после извлечения из их тесного, пропахшего мокрой шерстью и застарелой едой мирка? Этого они не знали — еще никто не возвращался. Их зовут «котята» и «щенки» или «вон тот, черный, с белым ухом», но это в лучшем случае, если повезло родиться особенным. Вчера у него было имя, а сегодня он сидит в железо-бетонной клетке с широким зеркалом, занимающим одну из стен от пола до потолка, несмело и как-то испуганно ощупывая собственное лицо и боясь посмотреть на отражение. Еще вчера у него было лицо. Сегодня — это постоянно меняющийся калейдоскоп чужих личин, похороненных под его черепной коробкой, беспрестанно подергивающаяся рябью поверхность, отражающая все недостатки мира. Он чувствует себя ошибкой и, обхватив голову руками, дергая себя за отросшие волосы, бьется лбом о колени несколько раз подряд. Он ущербный пес. Слепой кот. Таких обычно топят.
- Как НЭШБ с этим связан? – Шейн обреченно-зло смотрит на своего оппонента снизу вверх и его пальцы впиваются в кожу еще сильней, так, что по костяшкам из теперь уже открытого перелома начинает стекать кровь, но это сущая ерунда по сравнению со вскрывшейся гнойной раной в глубине души, которую, Брэдфорд так надеялся, ему удалось залатать, - я тебе скажу, как они с этим связаны! Подняться удается с третьего раза не без помощи журнального столика и в процессе на пол падает пара книг, давно забытых журналов и пульт от безнадежного умершего прошлой весной кондиционера. Брэдфорд делает несколько неровных шагов по направлению к себе и хватается левой рукой за белую футболку Монахана, оставляя на ней несколько кровавых отметин. - Для начала, позволь им содрать твое лицо тупым ножом, затем отдай его человеку в белом халате, а уж он-то разберется, как покрасивей и эффективней избавить тебя от груза собственной личности., - он выпускает испачканную ткань чужой футболки, толкает Монахана в грудь и скалится, не отдавая себе в этом отчета. Как ущербный пес. Словно слепой кот. - Запомни раз и навсегда, я лучше сдохну, чем вернусь в НЭШБ.
Отправлено: 08.09.13 14:25. Заголовок: Не успели они подпис..
Не успели они подписать это спорное перемирие, как Чейсу снова хочется вмазать этому типу по лицу. Да посильнее. - Лучше я натяну рога на тебя, - с театральным озарением на лице выплевывает Монахан, - может быть так исправится это недоразумение. Все это одна большая шутка. Чейс не может избавиться от этой мысли, сколько бы не смотрел незнакомцу в лицо, ни то презирая, ни то насмехаясь, ни то боясь этого поразительного сходства, от которого мир кажется совсем уж неправильным, липовым, выдуманным бездарным автором под воздействием запрещенных препаратов. Самое время задуматься о собственном безумии, которое вполне могло зародиться в светловолосой голове за время десятилетней отсидки в клетке. Самое время задуматься о том, что в этой жизни нет однозначных победителей и проигравших, что параллельные прямые рано или поздно сталкиваются, словно океанская волна с прибрежной линией сливаются в неистовом и беспощадном поцелуе, в неминуемом взрыве, что сносит своей ударной волной все живое, оставляя только объемные тени на ступенях павших храмов, как доказательства того, что прежде здесь была жизнь. Монахан не знает, была ли его жизнь такой уж значимой, чтобы его тень запечатлелась у подножья цивилизации, что сжирает его без остатка, засасывая в жерло вулкана, смешивая безнадежные крики о помощи с огненной лавой, выжигая последние шансы на спокойное существование в гармонии с природой, любой спорный дзен. Это больше не смешно. Ни капельки. Чейс с трудом удерживает каменное выражение на лице, горделиво вскинув подбородок, даже не решаясь предпринять каких-либо усилий для самообороны, когда незнакомец с его лицом подходит к нему вплотную, ухватывается окровавленными пальцами футболку, оставляя на белом хлопке багровые отпечатки – те самые неоспоримые следы его существования, фактические доказательства тому, что все это не дурной сон, а кошмар на яву – бросая ему в лицо завуалировавшие истину метафоры, что путаются в голове Монахана, перемешиваются с собственными догадками, где одна безумнее другой. Грубый толчок в грудь заставляет Монахана сделать еще один шаг назад и отрезвляет его бедовую голову. Перед глазами мелькают не связанные между собой кадры из кинопленки собственной жизни, где он не может отличить собственный опыт от чужих фраз, которые не шибко основывались на реальности. - Наверное твоя чугунная голова нанесла мне неисправимый урон, - недобро усмехается Чейс, неосознанно копируя выражение лица своего двойника, - но красивые метафоры не особо помогают. Он нехотя опускает глаза, чтобы лишний раз столкнуться с кровавыми отметинами на своей футболке, снова напомнить себе о том, что все это взаправду, никак не в его воспалившемся от отравляющей неопределенности воображении и отдернув взгляд, как от острого, ловит на себе внимание чужих глаз, - Кто ты? Он спокоен, но не расслаблен. Слишком сосредоточен и неосознанно напряжен, как крепко сжатая пружина. Готов ни то к обороне, ни то к атаке, ни то к бегству. Монахан не знает, что он чувствует сейчас. Он не знает, что ему надо чувствовать. Чейс слышал что-то об опытах в стенах НЭШБ, догадывался о каких-то исследованиях, проводимых в организации, волей случая сталкиваясь с людьми в белых халатах и пластиковыми улыбками. Но все это были лишь обрывки информации, которые не имели с ним ничего общего. Которые не должны были иметь с ним ничего общего. - Исследовательский отдел? – тихо спрашивает Чейс, словно боясь, что его отражение на другом человеке рассмеется ему в лицо, - они имеют к этому какое-то отношение? Ему необходимо это знать. Ему нужны факты, простые фразы, которые если не спасут его жизнь от длинных рук НЭШБ, которые вот-вот ухватятся за Монахана в своей стальной и смертоносной хватке, то хотя бы сохранят его рассудок. Незнакомец смотрит на него, словно ответственность за все беды этого мира покоятся на плечах Чейса, и сам «виновник» не может не усмехнуться в ответ на невысказанные обвинения. - Я ничего не знаю, парень. Все что я знаю, что меня сочли предателям и готовят какую-то многообещающую кару «за все хорошее», - Монахану кажется, что он оправдывается за свои действия в этом порушенном жилище, - к какому бы выводу пришел ты, узнав что кто-то еще сверкает твоим лицом где не надо? – однозначно оправдывается, - и тут два варианта. Либо ты рассказываешь, что знаешь, либо, прости, но тебе прийдется вернуться туда. Чейсу кажется, что он играет какую-то нелепую роль, для которой у него не хватает таланта. Он не может не презирать. Он не может не сострадать. Ему тошно от самого себя, этой ситуации и всей жизни вокруг него, словно он не может отплеваться от дорожной пыли, в которую его втоптали. Он ненавидит ощущение предательской беспомощности, что неприятно сводит кости, словно ему некомфортно в собственном теле до такой степени, что единственным спасением кажется мифическая возможность стянуть кожу, как одежду, чтобы хоть как-то избавиться от пренеприятного зуда.
Если бы у Шейна Бредфорда был пусть и не лучший, но хотя бы друг, то в ближайшие пару часов он получил бы презанятнейшее смс с полной тайн фразой «ты ни за что не угадаешь, что за хуйня со мной случилась». У Шейна Бредфорда друзей — бывших, настоящих и лучших — было аккурат столько, сколько зубов у новорожденного младенца или древнего старика, видевшего расцвет мира. Ровно ноль. Маленький замкнутый ноль — круг, по которому бегает цирковая лошадка с разноцветными глазами. Шейн Бредфорд тяжело опускается в кресло у окна и то, уютно скрипя, сжирает его почти на половину. Он, словно школьник, складывает ладони на коленях, чуть склонив голову и прислушиваясь к собственным ощущениям, но не находит ничего, кроме боли. У него нет близких друзей и он почти уверен, что причина не в наличии девственно белого листа на том месте, где у нормальных людей наличествует яркая память, а в том, что в действительности он — упертый и язвительный сукин сын с патологическим желанием жалеть себя. Поэтому он, наплевав на правила приличия, закидывает ноги на журнальный столик, позволяет себе утонуть в кресле еще немного и щедро льет поток не свежей информации на голову Чейса Монахана. - Ты ни за что не угадаешь, что за хуйня со мной случилась.
В его колонках трижды в сутки умирает от меланхолии Том Йорк, бьет по барабанным перепонкам и рассыпается на миллиарды бессмысленных осколков, так и не достигнув мыслей. Шейн, наплевав на все звуки, насвистывает Аппассионату, чуть пританцовывая в такт третьему, одному Богу известному ритму у чуть запущенной плиты и колдуя над маленькой красной туркой, в которой едва едва начал закипать крепкий кофе. Без ритмов Бредфорду сложно, словно он — пресловутая героиня давно избитого анекдота, в чьих наушниках навсегда поставлена на повтор запись «вдох-выдох, вдох-выдох». Когда маленькие таблетки наушников не изливают в его нутро порцию музыки, он чувствует себя сожженной Троей, брошенным домом, в котором навсегда поселились призраки и затхлый запах умершего прошлого, а в голове слишком пусто. Пугающе пусто. Поэтому Шейн в мыслях ставит Тома Йорка на повтор и англичанин захлебывается в своей неровно выведенной музыке, в идеальном подобии какофонии. Анализируй, Брэдфорд. Напряги свое серое вещество, сосчитай, сколько секунд осталось до взрыва, когда чужие пальцы сожмут один из тяжелых предметов, которые в хаотичном фэн-шуй раскиданы по всей квартире, и он опустится на твой тонкий висок. «Спасибо» - вот то, что Шейн сказал бы Чейсу в ответ на подобные манипуляции. Спасибо за то, что раскрыл дверцы его маленького ада под черепной коробкой. - Кто ты? - Чувак, без понятия - Бредфорд досадливо и как-то по-домашнему устало морщится, выпуская пульсирующее тупой болью запястье правой руки, а левой тянется к лицу. Подушечки большого и указательного пальцев несильно надавливают на закрытые веки, но напряжение и отзвук возникшей на ровном месте стервы-мигрени никуда не уходят, да и морок в лице Чейса не спешит таять молочной дымкой поутру — разум продолжал прямую хэллоуинскую трансляцию с зоны бедствия. Шейн вскидывает на Монахана больной взгляд исподлобья и невесело, совсем по доверительному улыбается - И что ты предлагаешь? Постучаться в двери НЭШБ и сделать вид, что я хиппи, пришедший с миром и во имя любви? Ты не представляешь, с каким удовольствием я подорвал бы это осиное гнездо. Два человека в каменном гробу - такая тесная и давящая на мысли комнатка, а раньше Бредфорд подобного не замечал. Пять широких шагов вперед и влево — упрешься в соседнюю стену, где давно отслаивающиеся обои в бледно серую не жизнеутверждающую полоску. Клетка. Разбитый телефон на поцарапанном паркете и веселая россыпь разбитого стекла из треснувшей рамки, в которой висела дешевая репродукция на модного художника. Клетка со сломанным содержанием. Шейн со свистом втягивает носом воздух, силясь не рассмеяться в лицо обстоятельствам зло и почти безумно. И это - его жизнь. - О, они имеют к этому самое непосредственное отношение. Можно сказать, что я их коллективный внебрачный сын, которому не повезло родиться ущербным. Шейн на короткий миг привстает, отвешивая Монахану шутливый полу-поклон падшего монарха, и вновь опускается в кресло — я сказал, что не вернусь, или ты не слушал? - закинув лодыжку на левое колено, Шейн обхватывает ее левой рукой и зло сверкает глазами в сторону замершего напротив Чейса. На самом деле, ему уже почти не хочется огрызаться в ответ на кажущиеся наивными вопросами, но он делает это из вежливости к собственному уязвленному самолюбию и оставшемуся на задворках сознания чувству, что именно Монахан повинен во всех бедах, которые свалились на голову Шейна. Они оба — простые жертвы обстоятельств, заключенные в клетку. Два человека в каменном гробу... И Шейн не видит ничего зазорного в том, чтобы последующие полчаса посвятить себя игре в Шахерезаду с проклевывающейся щетиной. Он не ищет у Монахана понимания, но с обреченностью психически больного с кристально ясным сознанием тянется к этому человеку, как к последней надежде.
Отправлено: 14.10.13 17:24. Заголовок: «Ты ни за что не уга..
«Ты ни за что не угадаешь, что за хуйня со мной случилась». Чейс почти смеется, нелепо переместив вес тела с одной ноги, на другую, потирая открытой ладонью шею. Этим коротким определением можно описать все последние годы, что там, лет шестнадцать. С тех самых пор как в его жизни, том отлаженном механизме, который никогда не давал сбоев, все начало потихоньку отламываться, разлетаться в щепки.. благодаря этой дисфункциональности, сегодня и сейчас он стоит на этом самом месте. «Со мной тоже, чувак, со мной тоже». Чейс ничего не знает толком, правда ничего не знает. Но все эти «но» и «если» неожиданно принимают неоспоримое значение и складываются воедино, как идеально подходящие частицы паззла, соединяясь, как недостающие единицы головоломки, наконец проливая свет на происходящее. - Ты один из подопытных, - не вопрос, а утверждение. Он невесело усмехается, подытоживая этим мрачным действием всю историю своего существования. Монахан упирается спиной в стену, утомленно закрывая лицо ладонями – всего на несколько мгновений – и потом, опускает их ниже, сложив в устоявшемся символе мольбы, оставляет поперек губ, - ты, черт подери, один из подопытных. Картинка постепенно складывается воедино и разные служебные байки о том, как в исследовательском центре НЭШБ ставят сомнительные эксперименты на мутантах, на свою беду попавшихся им в руки обретают человеческое лицо. К сожалению, это лицо – его собственное. Одна из его коллег как-то рассказывала об операции, в которой был задействован метаморф, как ловко он копировал облик любого встречного, соблюдая даже самые незаметные при первом взгляде детали. Чейс поднимает глаза на своего подневольного собеседника, строя в голове его историю, которую счел бы за полное безумие, если бы не видел его, сидящим перед ним, и не находил никакого другого оправдания происходящему. Их различия не бросаются в глаза, но они есть. Он замечает их не моментально, но достаточно быстро просто потому, что лицезреет свое лицо в зеркале уже не первый год. Эти различия дополняют мысль о «сбое» способности и, очень кстати, Чейс знает, что это такое, и какой дискомфорт такие «шалости» могут принести. Не в таком объеме как у этого типа, но все же. - Метаморфизм? – уточняет Монахан, скрещивая руки на груди. С каждым мгновением он чувствует себя все более нелепо и виновато за устроенный бардак, за нанесенные увечия, за изломанную жизнь, перевернувшуюся из-за того, что кто-то, очевидно, подсунул этому парню под нос фотографию заключенного, которому не грозило счастливое будущее на свободе. Только они ошибались. Как и Чейс, - и после.. этого. Тебя просто отпустили? – он закусывает нижнюю губу, едва заметно кивая самому себе, - и тут появился Джастис. Чейс глубоко вздыхает, не зная, что сказать в свое оправдание, не знает, как выразить неожиданно всплывшее на поверхность сочувствие и не знает, как это вообще можно исправить. Все это. Цепь из одних только ошибок, прикрепленная к многотонной громаде с одной стороны и к шее Монахана с другой, брошенная воду, утягивающая его на дно. И если прежде он находил выход из безвыходных ситуаций, теперь Чейс не уверен, что этот случай один их них. - Мне жаль, что все так вышло, - фраза звучит до крайности нелепо, и Монахан отводит глаза в сторону, - никакого НЭШБа. Он усмехается своим заверениям, наталкиваясь взглядом на бутылку виски, пылящуюся на полупустой книжной полке у окна, рядом с парой пузатых стаканов. Чейс молчит все время на пути до полки и, затем, до кресла, на котором устроился его двойник, молчит, разливая бурую жидкость в стаканы и молчит, протягивая собеседнику виски, на манер трубки мира. - Нам нужен доктор, чтобы исправить мою ошибку, - виноватые нотки в голосе скрыть, видимо, не удается, - такой, чтоб не сдал нас с потрохами. Это чертовски напоминает голливудскую сцену начала большой дружбы. Таких в жизни не бывает. - А потом мы подумаем, что делать.
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 0
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация вкл, правка нет
- участник сейчас на форуме