Отправлено: 22.02.13 21:55. Заголовок: Я подарю тебе музыку; 05.06.2013 - [ЗАВЕРШЕН]

 Отправлено: 22.02.13 22:10. Заголовок: Одет (без бейсболки)..

Одет (без бейсболки);

Еще сутки назад Данте был в России, в Москве, тогда же состоялся заключительный концерт этого тура, ознаменовавший последующее за ним затишье, которое немцу было необходимо. Сразу после выступления мужчина попрощался с товарищами до скорой встречи, взял билет на первый же рейс до Берлина и сел в самолет, оставив все хлопоты на верных друзей. Без отдыха, без перерыва на сон и чашку кофе он провел около десяти часов в самолете. Он спешил. Спешил к Мелоди, которую не видел уже более двух месяцев.
Концерты, предподготовка, различные интервью и автограф-сессии отнимали слишком много сил и времени, чтобы Эберхарт еще успевал в редкие минуты спокойствия мотаться туда и обратно, меняя одну страну на другую. Перерыв на сон и трапезу — вот на что хватало этих промежутков между сумасшедшей беготней. Данте обожал свою концертную жизнь, он выкладывался на каждом выступлении как в последний раз, он дышал всем этим безумием, но единственное, чем приходилось жертвовать — встречи с Мелоди, которые во время пика его концертной деятельности сводились к минимуму.
Он звонил домой, просил кого-то из обслуживающего персонала отыскать его «любимые кости» и вручить ей трубку, чтобы затем что-то неспешно рассказывать и слушать ее дыхание. Иногда они оба о чем-то молчали, иногда Данте удавалось услышать из ее уст несколько коротких слов, а порой он считал удары ее сердца — так они вели диалог. «Если кто-то тебя обидел, шумно выдохни, моя милая Мелоди». И так почти каждый день.
- Добро пожаловать домой, г-н Эберхарт, - суетится вокруг него домоправительница, вышедшая навстречу хозяину дома прямиком к только-только подъехавшему такси, - мы не ждали Вас сегодня. Как прошла Ваша поездка? Хотите я попрошу повара приготовить ужин?
- Здравствуй, Мари, - отвечает взаимностью музыкант, выбираясь из такси, и устало улыбается седоволосой женщине с приятным добрым лицом. Он захлопывает дверцу машины, делает несколько расслабленных шагов к уже открытому багажнику, берет свою походную спортивную сумку и футляр с акустическом гитарой. Благодарит водителя, вручая ему его законные плюс щедрые чаевые и поворачивается лицом к дому, заглядывая во второе окно слева второго этажа. Свет не горит, занавески даже не шелохнулись.
- Ничего не надо, я справлюсь со всем самостоятельно, - продолжая искать что-то взглядом в одиноких окнах, задумчиво произносит мужчина, а затем оборачивается лицом к женщине и добавляет, - она спит?
- Мелоди? Мадам сейчас в саду, кажется, наблюдает за звездами. Позвать ее?
- Нет, не стоит, - резко обрывает он, перекидывая сумку через плечо, - спасибо большое за заботу, но мне сейчас ничего не нужно, ложись спать, Мари. Он проходит, скрипя подошвами ботинок по песчаной насыпи, неспешно поднимается вверх по ступеням и заходит внутрь через главные двери. В коридоре царят полумрак и ночная тишина. В этом месте не слышно шума неспящего города, только трели сверчка да шум ветра. Настоящий загородный оазис всего в нескольких километрах от столицы Германии.
Здесь с домоправительницей их пути расходятся: женщина исчезает в коридорах первого этажа, а Эберхарт проходит вперед, сворачивает направо и останавливается на пороге полупустой гостиной. Комната с высоким потолком ловит каждый шорох, отражая глухим эхом о стены и растворяет в пустоте. Мужчина сбрасывает сумку с плеча, рядом кладет футляр с любимой гитарой. В камине потрескивают догорающие поленья, языки пламени заставляют причудливые тени плясать в колдовском танце по всем поверхностям, а из открытых настежь стекольных дверей, ведущих в сад, слышится запас сирени и шума листвы.
Он не дома, но в волшебной стране его Безумной Музы.
Эберхарт устало разминает затекшие мышцы, делает несколько шагов в сторону одинокого черного рояля, усаживаясь за него. Открывает крышку с глухим щелчком и несколько мгновений напряженно смотрит в одну точку, точно что-то припоминая. Засосывает руку в левый карман, чем-то шуршит и выуживает оттуда сложенный в несколько раз помятый бумажный листок, исписанный вдоль и поперек. Откуда-то в его свободной руке появляется ручка, и Данте что-то старательно зачеркивает, пробегаясь глазами по тексту. Щурит глаза, прикрывает их, сохраняя молчание, что-то вновь переписывает. Затем закрепляет листок в держателе нот, кладет ладони поверх клавиш и на выдохе начинает играть.
В ту же секунду комната наполняется томно-задумчивой мелодией, музыкальные пальцы бегают по клавишам, оживляя старый рояль. Все вокруг наполняется звуками, эхом проникает сквозь занавески и блуждает по саду вместе с ветром. Так он зовет ее, так говорит, что вернулся домой.

 Отправлено: 28.02.13 20:23. Заголовок: Все начинается не с ..

Все начинается не с заботливо протертых до зеркального блеска клавиш и не с шума семенящих навстречу музыки, по мышиному тихих ног откуда-то из сада. Началось все с того момента, как носок мужских пыльных и потертых туфель перемахнул через порог вечно мертвого дома. Каждый раз, возвращаясь в это царство тишины, Данте невольно становился фантомом, имеющим редкую способность сосуществовать сразу в двух разных мирах, у которого на поясе блестела связка ключей, отпирающих все замки. Холодные кремовые стены откликались на шаги безусловного хозяина, при появлении мужчины в доме все меняло свою природу: повелитель душ возвращался в объятые пламенем владения, и каждая щепка замирала в безмолвном признании его неоспоримого превосходства.
Практически бесплотной тенью, объятая в печали Муза с острыми плечами и фигурой пятнадцатилетнего мальчишки проникает сквозь занавески вместе с прохладным июньским ветром. Ее поступь привычно неслышная, даже старая половица не скрипнет под тяжестью веса, так, будто бы и нет никакой Мелоди в природе, и это призрак дома бродит по коридорам так и не найдя покоя. Но Эберхарт ее чувствует. Слишком много времени он провел в ее обществе, научившись находить болезненный силуэт в полной тишине, в кромешной тьме, где ни звуков, ни запахов нет, лишь осязание. Прикосновение ее мягких, чуть влажных губ будет самым ярким приветствием и проявлением невысказанных чувств, что накопилось в ее скорбной душе за время его отсутствие. Он не произнесет ни слова, но обернется на мгновение, чтобы одарить усталой улыбкой свою любимицу, а затем закроет глаза, погружаясь в музыку, или музыку погружая в себя.
Немец продолжит выпытывать звуки из рояля, мучая клавиши огрубевшими от времени и столько раз сочившейся сквозь пальцы крови, чтобы поведать питомице о мучивших его мыслях, об оттенках черной, насквозь прогнившей души и о своем путешествии во всех мрачных красках, на какие он только способен. Музыка для Данте — первая и самая сильная страсть, с годами не угасающая, а разгорающаяся, мучительная, болезненная и неистребимая. Данте без музыки — уже не Данте, а кто-то другой. Просто мужчина, просто убийца, и только она делает его истинным творцом, философом, тонкой гранью отделяя от жадных до крови животных. Без мыслей, без целей.
В моменты вдохновения, когда в голову Эберхарта приходит строчка новой песни или мелодия, а может идея очередного иллюзорного шедевра, мужчина терпеть не может присутствия людей. Домашние, друзья и особо невезучие люди вызубрили это как «Отче наш», единожды столкнувшись с тем, что бывает, если кто-то крадет у него вдохновение. Ему не нужна тишина, для того, чтобы творить, но покой и одиночество, и отсутствие других людей в его голове. Исключением являются участники группы, с которыми творческое взаимодействие просто необходимо, и она — тихая страдалица, коротающая дни и ночи на задворках собственного сознания. Только ее непривычно холодная рука не мешает ему творить, а снимает усталость, накопившуюся не за сутки пути, а за целый год непрерывных разъездов. Она смахивает с его плеч напряжение и дышит его мыслями. Она для него морской бриз среди жаркой пустыни.
Внезапно из-под белоснежных воздушных занавесок в комнату просачивается туман. Очень быстро он расползается рукавами по всей гостиной, плотным ковром покрывает пол, и кажется, будто бы люди и вещи тонут в облаках. С одного из углов доносится глухой треск и бесшумно опадает кусок штукатурки, из которого зеленым ростком появляется ядовитый плющ. Тоненькими змейками расползается по стенам и потолку, душит окрепшим стеблем трехъярусную люстру, распускается белоснежными цветками. Так Данте начинает свой диалог с Мелоди.
Почти потухший огонь в камине в миг разгорается ярким пламенем, грозясь в любую минуты выскочить за пределы отведенного ему пространства. Мелодия грубеет, становится жестче и резче, и именно тогда все и происходит: пламя выскальзывает из камина, заключая комнату в необъятное кольцо, но прикоснись живая душа к нему, и он не причинил бы вреда. Данте зажмуривается, полностью отдавая себя музыке, все его тело насквозь пропитано напряжением, настолько, что на висках проступают нити вен.
Из огня начинают формироваться силуэты, постепенно приобретая форму людей, зданий, животных, они становятся отражением мыслей и воспоминаний Эберхарта: всем тем, что ему довелось увидеть, почувствовать и услышать за время путешествий. Миниатюры достопримечательностей и простых, незнакомых ему прохожих, комнат, где он ночевал, площадок, где выступал, моменты событий с ним происходивших. Он говорит с ней обо всем, не произнеся ни звука. Молча. На ее немом языке.

 Отправлено: 09.03.13 17:38. Заголовок: Данте насмехался над..

Данте насмехался над религией, без зазрения совести примерял на себя роль Бога, роль Дьявола, Высшего судьи, разрушая чужие жизни, калеча судьбы, разбивая бессмертные надежды вдребезги. Он терпеть не мог глупцов, что протерли все колени перед позолоченным распятием в молитвах своих обращаясь к Богу. Он методично выжигал веру из людских сердец несправедливостью и обреченностью, жестокостью и насилием, до которых хваленому мученику не было дела. Данте не верил в Бога. Но он верил в нечто, что называют судьбой. Иначе как объяснить ту встречу, с которой минуло уж десять лет? Случайно ли на его пути, на пути слуги музыки встретилась потерянная душа с музыкальным именем и почти пустыми глазами, в которых даже боль была полутоном, отголоском потерянных во времени и перекрестках вселенной чувств? Данте в Бога не верил, как не верил и в случайности.
«Ты моя неслучайность».
Все тяжкие думы, все жгучие желания, усталость — все мирское растворяется и обесценивается, до тех пор, пока играет мелодия, пока наполняет кратеры его души, ее души, каждого живого существа, которого прозрачные холодные ладони гармонии касаются. Немец продолжает пытку, с остервенением выжимая из старого скрипучего рояля ноты, складывающиеся в музыку, которая не дает крохотному сердцу, запертому в клетке из ребер его дикой любимицы, покоя. Снова и снова с садистской жестокостью он вырывает из ее груди всхлипы. «Живи. Плачь. Лей слезы. Страдай. Живи. Живи для меня, пусть твое сердце болит, ноет, обливается кровью. Дыши. Очнись. Почувствуй».
Он нашел лазейку, тайный ход, окольный путь к ее с виду мертвому и безразличному сердцу. Но слишком много людских душ он вывернул наизнанку, слишком много грудных клеток исследовал, копошась в них своими тонкими музыкальными пальцами, чтобы не найти нужного ключа к ее скрипучему ржавому замку, за годы благостно заросшему тонким паутинным кружевом недоверия и отчужденности. Чем яростнее и надрывистее становился ритм, тем быстрее и суматошнее проносились мимолетные видения дней минувших по комнате, а затем вспыхивали огненными вспышками и серым дымом взмывали под потолок, собираясь в одно большое мрачное облако. Чем больше и плотнее оно становилось, тем заметнее и ярче становились вспышки молний, тем громче звучали раскаты грома, предвещая скорую близость конца.
Последний круг перед завершением. Подушечки пальцев до белизны вдавливают клавиши, со скрипом, со скрежетом, с недовольным ворчанием инструмента, отвыкшего от такой грубости и черствости своего хозяина. Эберхарт рискует расстроить свой инструмент, хотя кажется, что застывшие в напряжении руки вот-вот проломят деревянную крышку и доберутся до внутренностей рояля, распотрошив его, как одну из своих многочисленных жертв. Нотки стали и ненависти, жестокости и беспощадности, личного безумия зеркальным отражением его души появляются в мелодии, просачиваясь сквозь брешь девичьего сердца, и мучают, истязают ее снова и снова, жестокими и подлыми ударами выбивая из нее эмоции. Постепенно игра на рояле перетекает в игру на тонких струнах ее бессмертной мученической души. Он управляет ей, направляет ее, наносит сокрушительные удары по грудной клетке, причиняя боль, только бы ее сердце вновь ожило. Последние аккорды, чтобы довести ее до слез, до истерики, до исступления. И когда хотя бы малая доля того, что он ожидает, станет явью, он будет рядом, чтобы утешить свою безумную бесплотную тень.
«Я заставлю тебя прирасти ко мне корнями, я без мыла влезу в твою душу, в самую сердцевину, я буду трупным ядом твоего сознания, разрушающим клетки мозга наркотиком. Не сопротивляйся мне. Впусти.»
На последней душераздирающей ноте мрачное грозовое облако разразилось дождем. Пока комната впитывала в себя остатки музыки и стремительно исчезающих иллюзий, самый настоящий ливень орошал полупустую гостевую. И в отличие от огня его можно было ощутить: мокрые, холодные капли попадали на волосы, лица, скатывались с подбородка за шиворот и тонкими струйками стекали вниз по телу. Всего пары мгновений хватило, чтобы мужчина и Мелоди промокли насквозь. Под раскаты грома Эберхарт захлопнул крышку рояля, все еще глядя на клавиши, скрывшиеся за преградой из лакированного дерева. Апогей его рассказа. Конец монолога. Точка.
Легким движением руки убрав прилипшие к лицу волосы назад, мужчина медленно поднялся со скамьи и подошел к окну, встав за спиной Пётит почти вплотную. Он проследил за ее взглядом и рассмотрел надпись на французском, но так и не смог понять ее смысла. На родном языки Мелоди он знал не более десяти шаблонных фраз, на случай, если вдруг нелегкая занесет его во Францию одного, без друзей и переводчика, и по невероятному стечению обстоятельств все в мире разучатся говорит на английском языке.
Его ладони опустились на хрупкие костлявые плечи, он слегка пригнулся, взглянув через ее плечо, и после небольшой фразы произнес свои первые слова за вечер:
- Ты же знаешь, что я ничерта не понимаю, - сказал, и устало коснулся губами ее виска, - здравствуй, meine Liebe.

 Отправлено: 02.04.13 22:17. Заголовок: Что за странное суще..

Что за странное существо — Мелоди. Одно имя чего только стоит. Эберхарт ни раз говорил ей вечерами, точь-в-точь как этот, скорее размышляя вслух, чем поддерживая беседу между ним и его молчаливой музой, что ее имя уникально, что он никогда за все прожитые годы, переполненные красочными событиями, яркими происшествиями, судьбоносными встречами, не знавал женщин, которых звали бы также прозаично. По молодости он знал одну американку Melody, но ее имя звучало обыденно, просто, буднично и совсем иначе, чем французская мелодия со своей манящей задумчивостью и отзвуком самого чистого хрусталя. И он до сих пор не мог точно сказать, было ли дело в отличном написании, произношении или же в самой девушке. Но одно он знал наверняка: найдя свою идеальную мелодию, он уже не мог просто оставить ее блуждать в невесомости, он был обязан довести ее до конца, шлифуя и сглаживая неровности, пока не добьется совершенства звучания. И Данте был готов потратить на это годы, бесконечное множество времени и сил, даже если она будет последним его творением в жизни. Она будет его шедевром, венцом его творчества, вознесясь на вершину и закрепившись в вечности.
Что за странное существо — Мелоди. Болезненно худое и мертвенно бледное, словно всю свою жизнь была заточена в темницу без дверей и окон, словно бы питалась водой и затхлым, сырым воздухом. В доме, за долгие годы ставшим по праву ее личной крепостью, всегда было полно света: в каждой из комнат было по несколько окон величиной в половину стены, а благодаря суматошной Мари, ранним утром заботливо раздвигавшей занавески по всему дому, от солнечных лучей, казалось, не спрятаться. Но девушке с гипертрофированной фигурой, точно списанной с мрачных сказок Бертона, это удавалось, или же ее гладкая, бархатистая кожа просто не впитывала солнечные лучи. И Данте это нравилось. Как истинный ценитель искусства, он молча восторгался каждым сантиметром ее тела, и, как думал он, если же есть в мире подлинное совершенство, то вот оно — с благоговейным трепетом прижимает его ладонь к своей щеке. Тонкость и изящество линий, ломкость запястий, хрупкость ребер, глаза, покрытые поволокой, спутанные волосы, идеально ровный контур бледно-розовых губ. Он был бы влюблен в нее, как художник в свою картину, если бы смог отыскать подобные чувства в пустоте, что у него вместо сердца.
Что за странное существо — Мелоди. Единственная женщина за всю жизнь Эберхарта, которую он впустил в себя. Для достижения цели, которую преследовал с тех самых пор, как познакомился со своей любимицей, он никогда не пытался стать для нее кем-то особенным, нарочито создавая идеальный образ, напротив. Никто, кроме самого немца, не знал его так же хорошо, как это очаровательное молчаливое создание. С его страсти к убийствам началось их знакомство, и впредь Данте не утаивал от нее ни единого своего поступка, будь то жестокое зверство, встречи с далекими женщинами или бытовые мелочи, которых он терпеть не мог. Естественно, его рассказы не начинались с того, как он вырывал кому-то кадык или с кем мял простыни на прошлой неделе, ведь он не считал нужным делиться такими подробностями своих путешествий. Откровенность заключалась в том, что мужчина допускал возможность посвящения ее во все дела, так или иначе касающиеся его работы, личной жизни, увлечений, если Мелоди сама того захочет. Он был собой, без прикрас, и в этом заключался его план ее приручения.
Что за странное существо — Мелоди. Ее молчаливость он ценил больше, чем великие цитаты прославленных деятелей. Постоянная звенящая тишина никогда не была поводом для раздражения, он не уставал от немоты ее голоса. Беззвучие в ее присутствии было подобно музыке, и Данте наслаждался ее тихим, почти неслышным дыханием, ее очаровательным сопением и забавным мычанием, когда Мадам была чем-то недовольна. Возможно, его привязанность (чувство, доступное Эберхарту в ограниченном количестве) к его любимым костям и заключалась в их обоюдной немногословности, возможно, отсутствие совершенно нелепых и ненужных фраз и было тем, что заставляло музыканта чувствовать умиротворение и покой в компании его личного безумия.
Что за странное существо — Мелоди. Он знал, догадывался о ее внутренних обидах, капризах и недовольствах, но никогда не испытывал их на себе. Мадам могла секунду или две изображать безразличие, с неискренней холодностью глядя в его сторону или вовсе отворачиваясь, но ее хватало не надолго. Все заканчивалось так же быстро, как и начиналось: дикой, но жаждущей ласки кошкой она тихо подкрадывалась и клала голову немцу на колени, когда он читал или задумчиво курил в гостиной. Так у него появилась привычка всегда оставлять для нее место, которая не отпускала Эберхарта даже тогда, когда между ним и Петит пролегал целый океан.
Шершавой ладонью он коснулся ее нежной щеки, поглаживая большим пальцем. Своеобразное извинение без лишней мягкости и сентиментальности за то, что его так долго не было дома. Он аккуратно перехватывает пальцами ее острый подбородок и привлекает к себе внимание, одаривая ее мягкой улыбкой. Он стирает одинокую слезу, скатившуюся по ее щеке, приобнимает за плечи и тянет за собой, к камину, туда, где расположился удобный диван, резко контрастирующий с пустотой вокруг. Мужчина садится на него и приглашающе хлопает ладонью по оббивке, предлагая Мелоди присоединиться к нему. Когда она оказывается рядом, он заботливо обнимает ее, прислонившись губами ко лбу, и начинает в задумчивости смотреть на поуспокоившееся пламя и слушать треск догорающих поленьев.
- Как ты тут без меня? Мари тебя не утомила? - своим низким, подхриповатым голосом спрашивает он, готовый выслушать ее ответ, но не настаивающий на нем, - а я, знаешь, бесконечно устал. Мне бы хотелось задержаться здесь подольше, я скучал по Берлину, по этому дому, тишине. Но после крепкого сна и отдыха я могу передумать, так что ничего не обещаю, радость моя.
Осторожно, чтобы не беспокоить девушку, мужчина достает из кармана джинс зажигалку и пачку сигарет, достает одну, прикуривает и сладко затягивается, позволив дыму проникнуть в самые дальние отделы его легких.

 Отправлено: 10.08.13 15:16. Заголовок: А лучше бы тебе тогд..

А лучше бы тебе тогда, десять лет назад, глупое создание, не смотреть умалишенно, без эмоций, на то, как тонут эти грубые мужские руки в крови, как сейчас утопают в растрепанных русых волосах твоих, а упасть на выпачканное в крови лезвие и разделить участь своих грешных родителей. Лучше бы тебе тогда испугаться, получить психологическую травму на всю жизнь, но бежать, бежать без оглядки своими босыми мозолистыми стопами, и надеяться на то, что Дьявол с прокуренными легкими и пропитой печенью тебе это позволит. Лучше бы тебе не позволять ему в ту ночь брать себя на руки и не хвататься за жилистую шею маленькой шимпанзе, потому что ты еще не знаешь, не чувствуешь и не осознаешь, что на дне той ямы, откуда не выбраться, сколько не царапай глинистые стенки, загоняя под ногти чернозем. А ведь немец топит тебя в кровавом болоте, вместе с проблесками разума, которые он же сам в тебе и пробуждает, топит вместе с надеждами, мечтами, чувствами, шепча на ухо предсмертную колыбельную. Еще слишком рано для того, чтобы отрезвить тебя звонкой пощечиной и за шкирку, как нашкодившего котенка, вытянуть из твоего собственного мира, обрушив на больное сознание все ужасы реальности, того, что за толстыми прутьями этого дома, но и слишком поздно, чтобы по хлебным крошкам тебе вернуться в то время, где можно было совсем ничего не чувствовать и не хотеть, и не скучать, и не ждать.
И лучше бы не жаться дворовой псинкой, благодарной даже хрящу с господского стола, не льнуть и не стискивать в своих костлявых ручонках руку, что не одну шею свернула и не одно сердце из груди вырвало, скармливая их безродным бродягам. Но поздно, милая девочка, ты уже стала ладьей на шахматном поле, которую принесут в жертву, агнцем, чья кровь прольется на радость сладкоголосому Сатане, так умело тебя приручившему.
Клубы дыма окутали Данте и Мелоди, наполняя обоих своей горечью и терпкостью, от которой першило в горле. Никотиновые смолы — один из немногих тормозных рычагов, как ни странно, благостно действовавших на безумца, в той мере, в коей это вообще возможно в отношении человека, с которым всегда как на пороховой бочке. Даже сидя плечом к плечу со своими любимыми костями, чувствуя кожей удары ее беспокойного сердца и тихое сопение, он вновь уходил от нее, шагая по дорогам из мыслей, как и много раз до этого оставляя безумную почти одну в этом огромном и пустом доме. Немец не мог принадлежать ей полностью даже здесь, в этом укрытом ее печалями мирке, то появляясь из неоткуда, то пропадая в никуда.
Но он снова был рядом, стоило упрямице взбунтоваться и ударить его в плечо. Эберхарту это не причинило не то, что боли, даже неудобства, но он не мог не усмехнуться, осознав, что сил в этом болезненном теле все-таки больше, чем он предполагал. А вдобавок его личная мученица закидала его листопадом из кратких записок, возмущенно мыча, точно только-только вставший на ноги теленок. Он подхватывал каждую по отдельности за уголок, внимательно вчитываясь в каждую букву, запятую, каждую нервно выведенную кляксу на бумажке. Рука с сигаретой застыла у виска. Дьявол был непоколебим, сосредоточив свое внимание на посланиях, не на девушке. Делал он это так, будто бы ее и не было в комнате, а он, точно какой-нибудь англичанин, внимательно изучает сегодняшние новости в свежей утренней газете.
А затем он неспешно поднялся, скомкав все записки, подошел к камину и бросил их вместе с сигаретой в догорающее пламя, глядя, как его языки жадно пожирают бумагу. Данте развернулся, без тени эмоций на лице взглянув на свою музу, сделал несколько шагов навстречу и, резко сделав выпад вперед, перехватил ее руку за локоть, потянув на себя. Вряд ли она осознала, настолько все было быстро, как оказалась в объятиях нестареющего дьявола. Она могла биться, могла быть кроткой и послушной, но выбраться из хватки его цепких рук не смогла бы. Мужчина буквально сдавил все ее тщедушное тельце до хруста костей, подавляя ее истерику. Его ладони скользили по ее спине вверх-вниз, прощупывая каждый позвонок, а подбородок упирался в самую макушку.
Дьявол ликовал, понимая, что его личное безумие еще на один шаг ближе к бездне, к которой он ее методично подталкивал. Еще преданнее. Еще чувствительнее. Еще уязвимее.