Отправлено: 12.04.13 20:38. Заголовок: засыпай; 12.04.2013 - [ОСТАНОВЛЕН]

Nemo Hayes with Temperance Kruger

пока на залитой весенним дождем улице темнеет, время приближается к одиннадцати

он шлепал ботинками по мокрому асфальту, и маленькие брызги разлетались в стороны. у каждого из них на шее висело по одной невидимой гире. она заметила его только тогда, когда носы его мокрых ботинок встали в нескольких десятков сантиметров от неё. "психопат" - подумала Темперанс. "совсем сумасшедшая" - громко заявил незнакомец.

рекомендовано к ознакомлению: ария - засыпай (потерянный рай);

от края до края небо в огне сгорает,
и в нем исчезают все надежды и мечты.
но ты засыпаешь,и ангел к тебе слетает,
смахнет твои слезы, и во сне смеешься ты!

засыпай, на руках у меня засыпай.
засыпай под пенье дождя... далеко,
там, где неба кончается край, ты найдешь
потерянный рай.

 Отправлено: 14.04.13 04:11. Заголовок: Выглядит + классичес..

Выглядит + классические темные джинсы + темно-синие конверсы.
За спиной футляр для гитары, на плече - спортивная сумка.

Сегодня у него тысяча причин на одиночество, сотни предпосылок к депрессии и наполовину пустая пачка сигарет в кармане. Он сидит на барном стуле у края сцены с акустической гитарой в руках. Бар, в котором за рингтон с песней Бритни Спирс и ей подобным можно получить непочатой бутылкой по темени, забит до краев. Свет софитов слепит глаза. Публика с замиранием сердца ждет любимых мотивов. Нэмо тоскливо смотрит в зал, краем уха слушая, как дождь тарабанит по стеклам, наигрывая свою собственную мелодию. Большой палец в напряжении зажимает струны, но ему сказать нечего.
Курт Кобейн понимающе смотрит на Хейза с постера «Нирваны» — сегодня концерта не будет.
Мужчина резко выдыхает, отпускает струну, которая порванным эхом отдается от стен будто в насмешку, перехватывает ладонью гриф и встает на ноги, уходя со сцены и небрежно сбивая ногой притаившуюся у ножки стула открытую бутылку пива. Пена с глухим бульканьем выползает из горлышка, растекаясь липкой субстанцией по сцене, и тонкими ручейками стекает по краю вниз. Тишина разбавляется постепенно возрастающим перешептыванием и редкими возгласами недовольных единиц, участники группы чертыхаются, переглядываясь между собой, понимая лучше, чем кто-либо другой сложившуюся ситуацию. А в это время за кулисами недовольный выходкой музыканта организатор тщетно пытается получить объяснения от Нэмо. Старый араб не разбирается в музыке в целом, не то, что в загадочной душе вольного артиста.
- Да что, мать твою, случилось? - когда вежливые попытки достучаться до Хейза исчерпали лимит, эмигрант из эмиратов начал верно терять терпение, - я с тобой говорю, ты меня вообще слышишь?
Бьется, как рыба об лед. Нэмо слышит, но не слушает, отстраняясь от внешних раздражителей в лице Саида, собирая вещи и бережно укладывая любимую гитару, которую, по словам матери, держал сам Вишес, в чехол. Он не получит денег, возможно, даже станет персоной нон-гранта, если хозяин заведения не одумается и не сменит промоутера в своем заведении, подведет друзей и людей, молящихся на его музыку. Но Хейз — это Хейз. Он свободен от предрассудков и не скован условностями, он не играет, потому что кому-то обязан.
- Зажравшийся сукин сын, я с тобой разговариваю! - араб опрометчиво хватает медленно удаляющегося Нэмо за плечо с желанием выбить дурь из певца, который, как кажется промоутеру, ему что-то должен, - да ты же гниль под моими ботинками. Если уйдешь сейчас, то играть будешь только бродячим собакам на улице. Да будь моя воля, я б за твои бредовые песни и цента бы не дал, мразь. Ты не топовый исполнитель, чтобы нос воротить, а ничтожество никому неизвестное! Дерьма кусок!
Его толстое, сальное, испещренное глубокими порами лицо непременно требовало кулака. Нэмо давно, с самого начала появления этого гнусного человека в баре хотел хорошенько проехаться по его физиономии, но никак не мог найти повода. А сейчас таковой подвернулся, и мужчина с облегчением с одного удара разбил Саиду губу и вывихнул ему челюсть, отчего тот неистово заорал и затарабанил на родном языке, наконец оставив Хейза в покое.
Только с третьей попытки мужчина смог выжечь искру из едва-едва «дышавшей» зажигалки, опалив край сигареты, зажатой меж зубов. Он стоял под навесом, откинув голову назад, и наблюдал за беззвездным небом Вашингтона, за моросящим дождем, и периодически ежился от прохладного ветра, стоя в одной рубашке. Глубоко затянувшись, медленно выпуская кольцами дым изо рта, Нэмо вышел из-под навеса под проливной дождь и отправился прямо по безлюдной одинокой улице, освещаемой редкими фонарями, поправив сползавшую с плеча лямку спортивной сумки.
Апрель выдался «не очень».
Он шагал по лужам, брызги разлетались в стороны, а его дырявые «конверсы» уже были до краев наполнены мутной водой. Его отрешенный взгляд неизменно смотрел под ноги, будто изучая каждую трещину и выбоину на дороге, но на самом деле мужчина давным-давно утонул в бесконечном потоке тянувшихся цепочкой друг за другом мыслей. Дорогу к дому он знал лучше, чем себя, и мог пройти весь путь даже с закрытыми глазами, потому ноги сами вели его в нужную сторону, выполняя механические движения. Под шум собственных шагов шел вперед, все еще держа в зубах вымокшую под ливнем сигарету. Волосы беспорядочно прилипали к лицу, закрывая обзор, но мужчина неизменно двигался дальше, став пленником своего сознания. Но от полного погружения в себя его остановила случайность.
Периферическое зрение жег чей-то силуэт, раздражая сетчатку. Музыканту пришлось остановиться и посмотреть немного вправо: та самая причина сидела у одной из красных кирпичных стен, обклеенной плакатами и афишами разных годов. Девушка с темными волосами, обнимающая собственные коленки, над которой нависла туча. Всем бывает плохо, всем нужно порой одиночество и возможность единения со своими мыслями. И Нэмо прошел бы мимо, испытывая сейчас как никогда остро эту самую нужду, и не стал бы вторгаться в личное пространство незнакомки, если бы не ломкость ее жестов, кричащих о помощи, и слезы на ее щеках. Женские слезы. Он не мог их терпеть.
Пара небрежных, шаркающих шагов ей навстречу, до тех пор, пока не вторгнется в ее личное пространство, сверкая потрепанными носами спортивок, видавших и лучшие времена. Она поднимет на него свои огромные глаза, он в последний раз затянется сырой сигаретой и кинет ее в сторону. Поразмыслив секунды три-четыре, повернет к себе спортивную сумку, расстегнет молнию и достанет кожаную куртку. Опустится на корточки, накинет ее на девушку, укрывая голову и плечи от дождя, и скудно произнесет, изучая ее лицо:
- Промокнешь и простудишься.

 Отправлено: 09.05.13 21:24. Заголовок: мы сделаны из чуда, ..

мы сделаны из чуда, я буду
идти , бежать, с тобой до конца.
мы просто позабыли, глаза свои закрыли,
и кто-то плачет сверху дождем на тебя и меня.

вымокшая темперанс крюгер

На нашей улице дождь, милая, и в каждой капле я пытаюсь найти хоть немного своего успокоения/упокоения/утаения, нужное подчеркнуть. Ты не пишешь мне уже шесть лет, а я так яро хочу от тебя добиться хоть строчки, что у меня аж кончики пальцев сводит. Я часто вспоминаю, родная, те дни, когда мы были одни: только я и ты. И остров. Я помню твои волосы, мягкие от здешнего солнца, я вспоминаю твою кожу, в которую безоговорочно влюблено было солнце. Чаще всего я вспоминаю твой звонкий смех и пронзительный плачь. Мне кажется, ты жива во мне только благодаря им. Когда ты слышишь, я рассказываю тебе сказки "на ночь" и сказки "на день". Длинные, смешные. Немного запутанные, без конца и начала. Странные ручные сказки, которые маленькими единорожками жмутся на рассвете к нашим ногам. Рассветы смывают с нас прошлое, но за день мы набираем его снова. Я рассказываю тебе сказки, а ты не смеешься и даже доверчиво не кладешь голову мне на плечо. И там, куда я смотрим одна. Должны отражаться наши глаза. Твои и мои. Не только мои. Там, куда я смотрю, распускаются цветы, которые в вечерних сумерках бабочками срываются со стеблей, а перед первыми лучами солнца опускаются на них снова. Бабочка, которая не успеет вернуться на стебель, с первыми лучами солнца погибнет. Это - "моя и не моя" старая сказка. Я рассказываю тебе сказки - свои и чужие, легкие и печальные, умные и смешные. Я сплетаю для тебя - и только для тебя - слова, которые никогда больше не смогли оказаться бы рядом. Я приведу пример, чтобы было понятней. Если бы не ты, слова "я" и "люблю" никогда не встали бы рядом. Я пишу тебе уже шесть лет, не ожидая никакого, пусть даже самого скомканного ответа, и эта пустота вместо тебя… Она меня принимает? Она меня понимает. Она старается заменить мне тебя, затмить тебя. Забрать тебя у меня. А я все, как прокаженная, бьюсь головой об лед не желая тебя отпускать. Да и разве я могу? Разве получилось бы?
Я запомнила тебя невозможной и красивой, в белоснежном платье, подол которого нарушал песчаную безграничность. В твои темные волосы были вплетены самые красивые цветы, а крохотные твои ладони были теплыми, как солнце в тот самый день. Остров так тебя любил, что даже бабочки, даже самые пугливые бабочки готовы были быть твоими лучшими подружками. А помнишь, милая, как солнце необыкновенного цвета провожало тебя на закате. Оно с такой любовью целовало тебя до утра, что это чувствовал каждый. Я запомнила тебя. Я тебя помню, родная.
Сейчас я с уверенностью могу сказать, что время не лечит. Мы заполняем собой время. Оно заполняет собой нас. Восемь лет, которые мы чувствовали кожей - а я никогда не пойму, что тебя больше нет. Вчерашняя улыбка, смех. Я все помню, любимая. Забывается твой голос, но остаются твои редкие, глубоко спрятанные фотографии, и запах твоих волос, когда ты плыли до Джакарты с папой. У меня остались слова, которые я не забуду. Я буду всегда чувствовать свою вину и знать о тебе то, что не узнают другие - твои мысли, мечты, любимые песни и то, какая ты. Я дрожу под твоим взглядом и дрожу в кровати, когда ты мне снишься. Мне до сих пор очень нужно с тобой поговорить. Мне очень нужно с тобой говорить.. Постоянно. Я устала просить, чтобы ты вернулась. Я устала топить тебя в себе. Прости меня. Прости, что не смогла тебе помочь, любимая. Моя маленькая девочка. Спи спокойно, милая Руж. И… С днем рождения. Тебе сегодня четырнадцать.

Любящая тебя сестренка.

Любое веселье, любое счастье и любой праздник остались там, за несколько кварталов отсюда. Здесь новый мир, и добро пожаловать в разрушенную сегодня душу Крюгер. Завтра она срастется, пускай неуверенно и неточно, но обязательно залатает свои вырванные куски. А пока… Пока здесь, у нее в душе, мокро, полно сочащейся крови и запах детской присыпки. Все счастье выедено/выброшено/высажено, нужное подчеркнуть. Чтобы лишний раз не тревожить рвущуюся последнюю надежду Темми, счастье осталось на другой улице. Проливной дождь лупил по асфальту с такой силой, что казалось, скоро пробьет в нем дырки. С той же силой он лупил по острым плечам девушки, не соизволившей даже прикрыть вымокшую голову газетой. Сегодня было особенно тяжело, ведь как ни пытался, Арчи и папа не смогли вывезти её на Остров. Это была первая годовщина смерти Руж, когда Темперанс не было рядом, когда она не смогла возложить цветы к маленькому надгробию, и когда их души были слишком далеки друг от друга. Осознание душило, рвало и корчило. Эта даль, это расстояние, оно, конечно, не мешало Крюгер любить сестренку сегодня немного больше, чем в любой другой день.. Но сегодня Темми была выкуренным бычком, и кто-то сверху отчаянно тыкал её в заледеневшее стекло. Весь этот город был до омерзения противным и чужим, и Темперанс была готова встать посреди площади и начать кричать только о том, как она ненавидит Вашингтон… и как ей хочется домой. Просто ненадолго вернуться домой. Туда, где помнят её Руж. Туда, где её Руж переродилась в самую красивую айву. Сегодня были все причины ненавидеть этот город гораздо сильнее, чем обычно.

Внутри все кипело да вскипало, бурлило и перемешивалось, и все силы уходили исключительно на то, чтобы время от времени перебирать ногами, и просто держаться. Не скулить и не выть, как последний волк, как последний загнанный, выбитый пес. Где-то на тротуаре силы закончились. Они выбежали из Крюгер, как эти холодные капли, скатились по её коже, перемешались с лужами и прямиком устремились в сточники. Все её силы теперь – просто вода. Силы покинули, и она почти грохнулась на пол, сумев только подобрать под себя ближе ноги и закрыть кровоточащую брешь в груди. Вот ведь беда: брешь есть, а крови никто не увидит. Хоть иди и прорезай внутри себя окно в Европу. Силы закончились и с собой бороться было некому и нечему, поэтому горькие слезы с небывалым остервенением начали скатываться по без того мокрым щекам. Время остановилось. Время потеряло счет.
- Что? – неуклюже спрашивает Темперанс, скоро вытирая непрекращающиеся слезы с лица, когда её укрывает что-то большое и теплое. Бог его знает, сколько времени она просидела здесь, но явно не десять минут, потому что все тело била мелкая дрожь. – Ах, это, - она искренне пытается улыбнуться, и даже на какой-то миг это получается. И ей можно было бы поверить, если бы она, наконец, перестала плакать. – Да куда уж сильнее. Слишком грустный юмор, раскачивающий сегодняшнюю планету то влево, то вправо. Он смотрит на неё, и кажется слишком родным, и взгляд его, отдает той теплотой, которую хотелось найти. Ты пришел, и тебе достаточно было сказать пару слов, чтобы бесконечные слезы, наконец, пусть и не прекратились, но хотя бы стихли. – Тебя же ждут дома. Не задерживайся. Иди. – коротко и просто, как будто знакомы тысячу лет, и одновременно с тем, ни разу не встречались. Если бы Темперанс кто-нибудь ждал, она бы непременно рванула домой, но кроме безупречной выстраданной тоски, там сейчас нет ничего. Она снимает с себя его большую кожанку, и тянет её обратно, как-то благодарно потирая её большим пальцем. – Спасибо большое. Свободной рукой вытирает последние слезы. Смотри на меня почаще, далекий ты мой, близкий человек. Я думаю, что по-шведски млечный путь называется "vintergatan" - зимняя улица. И что ты на неё очень похож.

 Отправлено: 14.08.13 16:31. Заголовок: Вот такой вот Вашинг..

Вот такой вот Вашингтон — насквозь мокрый, хмурый, чужой, одичалый и неприветливый, — это Вашингтон Нэмо. Привкус сырого табака на языке, внутренней горечи, тоски, хлюпанье воды в драных ботинках, пустота в кармане и удушающая немота. Повседневность Хейза была таковой, в какой бы части страны или мира он не находился, ночевал ли на шелковых простынях в объятиях красотки, чьего имени не помнил, или же укрывался одной газетой с бомжом на холодной улице. Жизнь его была вкуса дешевого портвейна - горького, противного, терпкого, - который не приносит никакого удовольствия, но и перестать его пить нет особого желания.
Этот Немо отличался от всех своих предыдущий ипостасей. Осознание жизни перед жизнью накладывало свой отпечаток. Он помнил каждую деталь из воспоминаний — какого цвета были яблоки в корзинке француженки, какого цвета был последний закат для непризнанного революционера с Юга, - помнил и сохранил, как и самое большое проклятие и сокровище в своей жизни — любовь, но он не был таким, как прежде. Хейз был неприкаянным призраком, холодным осенним ветром, завывающим по ночам, выплевывая обычно притупленные чувства пробирающей насквозь моросью.
- Простудишься, - повторил он на все отрицания и благодарности, которые градом разбивались о его замороченную голову. Слова давались с трудом и отдавали холодом и равнодушием, даже больше, чем в любой другой день, зато действия были хоть и небрежными, но полными какой-то забытой людской доброты и простоты — гитарист вновь накинул на голову и на плечи девушки свою кожанку, утвердительно качнув головой и совершенно не собираясь принимать возражения. Мужчина сел рядом с незнакомкой, прижимаясь мокрой спиной к холодной шероховатой кирпичной стене, одну ногу поджал к себе, согнув в колене, другой же попал прямо в лужу, отчего грязные мокрые капли насквозь пропитали его порванную штанину старых потертых джинс.
Дождь не переставал, а мужчине будто бы и не было до этого дела, будто бы он ничего не чувствовал или не замечал, прикрыв глаза и шумно выдыхая все невыраженные мысли с растраченным воздухом. Никто и никогда не смог бы понять загадочную душу музыканта и почему тот может попасть под машину, скатиться с лобового стекла на дорогу, а затем подняться и пойти дальше, словно так и должно быть, а может озаботиться какой-то мелочью, не выпуская ее из клетки собственных мыслей неделями и даже месяцами. Вот и сейчас, с безразличным и перманентным отсутствием в глазах Хейз уставился на мигающую лампу фонарного столба, грозящуюся однажды упасть и прошибить какому-то бедолаге голову, а затем выудил из кармана все ту же помятую пачку сигарет, вымокшую насквозь. Но он опять делал все так, будто бы не замечал, и зажав мокрую сигарету меж зубов, попытки с десятой смог поджечь ее кончик. С таким же успехом он мог скурить тетрадный лист с гербарием или душистым зеленым чаем.
В настоящем джентльменском жесте музыкант протянул одну из сигарет своей новой знакомой, о которой не знал ровным счетом. И, честно сказать, его не особо заботили такие вещи, как имена (у него их было уже три, но это не определяло его как личность), вероисповедание, профессия. Для него намного больше о ней говорили ее несчастные щенячьи глаза: эта тоска и обреченность во взгляде. А еще то, что в поздний час она одна в каком-то гнилом переулке, вся в слезах и благодарная бродячему незнакомцу, который должен был бы отпугивать своим внешним видом и странной манерой общения. Обреченность сближает сильнее даже бутылки.
- Как зовут? - все же задает он ей этот бессмысленный вопрос, поворачивая голову в сторону девушки.
По лицу ручьями стекает вода, он по-прежнему пытается курить размягшую и разваливающуюся сигарету, хотя выходило скорее пожевывать табачные листья, выбивающиеся из бумажной трубки.