Отправлено: 05.09.13 15:53. Заголовок: shiver and shake; 30.04.2013 - [ЗАВЕРШЕН]

Shane Bradford & Ingrid Magnussen
30-ое апреля, 2013 года.
Улицы Вашингтона, США.

Ингрид твердо решила, что навсегда исчезнет из жизни Чейса, но судьба сводит её с ним... только она не подозревает, что это не Монахан, а его двойник.

 Отправлено: 06.09.13 17:02. Заголовок: Тебе разве никогда н..

Тебе разве никогда не хотелось поболтать ни о чем с незнакомцем? Разговоры с близкими людьми — это не то… Там ты вынужден говорить то, что от тебя ждут.
Общаясь с первым встречным, ты, наконец, можешь побыть собой.
© Мацуо Монро. «Bang-Bang»

Пожалуй, он может считать себя очень хорошим реставратором — одним из лучших, раз уж Провидение хотя бы на мельчайшую частицу времени, на жалкую микросекунду одобряет существование такого человека, как Шейн.
Он с осторожностью да Винчи собрал себя по частям, выравнивая изрезанную тонкими скальпелями поверхность, накладывая шпаклевку-грим и закрашивая свежей краской любые отметины о сгнившей сердцевине. По газетным заголовкам и телевизионным репортажам, по обрывкам, осколкам информации, сочащейся из гнойных ран мира, где зажим для галстука Dunhill, серый костюм от Brioni в тонкую клетку и Maybach под широкими окнами квартиры-студии считаются гарантом успеха и залогом доведенного до смертельного абсолюта спокойствия завтрашнего утра.
Горячая, обжигающая горло жизнь в дорогих ресторанах, как кружка с шикарным кофе, где осадок безжалостно смывается в раковину и провожается мерным жужжанием диспоузера.
Жизнь — как лебяжий пух из растерзанной подушки. Тысяча белоснежных, словно крылья ангела, вариантов, и девятьсот девяносто девять из них идеально пустые.
Где-то на заднем плане монотонно бурчит диктор, перебиваемый бодрой музыкой новостной заставки — после такой какофонии импровизированного концерта невольно уверишься в том, что голод, смерть и прочие египетские казни, щедрым ливневым дождем спадающие на головы жителей стран третьего мира, это сущая ерунда, провожаемая легкими летними мотивами очередного выкидыша голливудской киноиндустрии? сладострастно зажевываемая свежим королевским бургером.
Дедушка Авраам в полосато-звездном цилиндре надает своей массивной тростью с орлом вместо ручки всем мудозвонам, возвращая на путь истинный — кто не хочет быть с нами, тот окажется под нами. Спасение без вопросов о необходимости спасения — Шейн бы не отказался, если б ему выставили подобный ультиматум.
Такая убогая со всех сторон позиция очень подходит сформировавшемуся под влиянием изменчивого общества самоуверенному ублюдку с козлиной бородой, который хитро и остро щурит злобные глазки с многочисленных плакатов книжных магазинов.
Мы меняем наших кумиров собственными руками, вылепливая из размягченного пластилина уродцев и делая наших Богов кровавыми.
Нас не волнует ваша святая правда — наш крестовый поход затянется и разум-одиночка, ставший бессмысленным роем, никогда и никому не внемлет.
При выстреле в упор, говорит лысеющий детектив с телеэкрана, на коже остается ожог и след пороха.
Брэдфорд прикрывает глаза, удобно устраивая затылок на мягком подголовнике кресла, и слушает, слушает, слушает... В виске у него будет аккуратная дырка с обожженной по краям пороховыми газами кожей, а на стене, аккурат под криво висящей и довольно безвкусной картиной, расцветет красно-серый цветок с белыми осколками кости.
Своеобразный pop-art на ближайшей стене. Он должен понравится публике, этот кровавый цветок лотоса.
Шейн хмыкает, на ощупь загибая уголок страницы книги в мягкой обложке, и не глядя выпускает из пальцев, так что она мягко падает на бок спортивного рюкзака.

Удар босыми ступнями о выложенный кафельной плиткой бортик, переворот.
Удар по раскрасневшейся щеке, по бархатной коже и волосы цвета меди падают на глаза, скрывая от алчущей памяти лицо случайной жертвы.
Один мах рукой, другой, третий наперегонки со временем и кем-то безликим в очках на соседней дорожке, без сбившегося дыхания, только сердце чуть быстрей начинает стучать в свои маленькие барабаны.
Он прижимает ее тонкую руку к пояснице, сдавливая хрупкое запястье до болезненных гематом, пальцами другой зарывается в волосы, оттягивая назад, едва не до хруста шейных позвонков. Ей нравится, им обоим это чертовски нравится — моральное изнасилование, прикрытое физическим. Они ненавидят друг друга и он оставит ее изломанной куклой на полу в гостиной, чтобы набрать 911 и выдохнуть что-нибудь нейтральное вместе с сигаретным дымом в трубку телефона, чтобы в следующем кадре закрыть за собой дверь.
И, когда он оборачивается в последний раз, Шейн, вцепившийся в бортик бассейна до белизны в крепко сжатых пальцах, видит переменчивую черноту, вуалью скрывающую истинный лик.
Это все не его, а взято, кажется, напрокат из фильмов, где Венсан Кассель жестоко насилует Монику Беллуччи, а Джек Потрошитель делает первый надрез на теле мертвой шлюхи.
Не его, но Брэдфорду безумно страшно от того, что он мог бросить что-то важное, сделать нечто страшное и сердце, его исколотое сердце, кажется, изрядно вырастает в размерах и становится непозволительно живым и ворочающимся. Он почти задыхается под внезапным напором панической атаки, выбираясь по скользким ступеням на прорезиненный коврик и с приклеенной вежливой улыбкой на мертвых губах отмахиваясь от назойливых вопросов.
В своих мыслях он убил человека и ему absolutelufucking прекрасно.

Холодная минералка с уголка губ не доползет до шиворота, исчезнув с карт и радаров где-то на полпути — почти что успокаивающе-возбуждающим льдом по коже, и маленькие африканские барабаны в груди прекращают свой импровизированный концерт, когда он убирает бутылку в боковой карман рюкзака.
Брэдфорд в судорожно выдыхает, чуть отклоняясь назад и опираясь ладонями о слегка нагревшееся на апрельском солнце сиденье «Ямаха». Рядом с урчанием сытого зверя останавливается чужой мотоцикл, и Шейн, вырванный из усталой истомы не без удовольствия следит за тем, как по изящным плечам рассыпается копна темных волос.
Беря шлем, но не спеша надевать его, он ловит взгляд зеленых глаз и улыбается впервые до безобразия искренне.

 Отправлено: 06.09.13 20:37. Заголовок: и сегодня у меня бес..

и сегодня у меня бесполезный трип. этому не уместиться внутри. да и дорога ведет сама.
заставляя суставы ныть. уставшие, разойдутся без войны и обид. по домам. ©

Скрытый текст

Внешний вид: белая майка на бретельках; черные леггинсы; ботинки; сверху легкая джинсовая куртка;

Тонкие пальцы судорожно дрожат, когда она пытается вывести нужный узор черным грифелем на толстой бумаге. Ей кажется, что гораздо легче было бы взять давно забытые акварели и нарисовать что-то очень яркое, пожалуй, неестественно яркое, но каждый раз она лишь молча поглядывает на старую коробку с красками, к которым она прикасалась лишь пару раз. В последний раз это было в тот день, когда она только переехала в эту квартиру, с тех пор краски так и пылились в своем картонном гробу. Женщина ловит себя на мысли, что уже четвертый день отчаянно поглядывает на них, но всё равно никак не может решиться прикоснуться к ним. Толстый слой пыли покрывает то, что когда-то раскрасило её жизнь и она не может заставить себя смахнуть подушечками пальцев хотя бы пылинку, словно тем самым может открыть ящик Пандоры. В некотором смысле это и правда тот самый проклятый ящик для неё, ведь именно ими она рисовала своё будущее в далекой юности, когда казалось, что ничто ей не помешает осуществить свои мечты. Она рисовала жизнь, которой так и не удалось обернуться реальностью. Мечты, что так и растаяли на её глазах, как тают снежинки во время соприкосновения с горячей щекой человека, оставляя за собой лишь тонкий след, так напоминающий слезу.
Чтоб дотронуться до этих красок, надо было не просто перешагнуть через себя, но и принять тот факт, что твоё прошлое вернулось, но увы, ты сама закрываешь перед ней дверь, так как хватит этих дешевых мелодрамм, которые вечно причиняют боль. Она понимает, что этого не заслуживает никто, особенно – Он. Особенно после всего, что было по её же причине. Надо бы наконец-то стать взрослой и сделать что-то поистине важное, а именно – спасти того, кого любишь, ведь он и так настрадался с тобой. Да, были светлыми дни, а на кончике языка таял сладкий поцелуй любимых губ, но всё это в прошлом, - испачканное в крови, что принадлежала им обоим, и ещё одному человеку, чье имя она никак не забудет. В этот раз не ему спасать её, и не ему заступаться за неё, так как слишком много воды утекло и всё благодаря ей. Возможно, дети тех людей, что осознанно убивают кого-то – прокляты. Может она и сама проклята за чужие грехи, за грехи матери, которая так и не сказала ей, что у неё когда-то был отец, что он на самом деле существовал, и она не исчадье дьявола.
Последний взгляд на коробку с разноцветными красками и она закрывает свой блокнот. На белоснежной бумаге вырисовывается знакомый профиль светловолосой женщины, которая не изменилась в её воспоминаниях. В её жилах течет её проклятая кровь, и ничего с этим не поделать...
Женщина встает лишь для того чтоб подойти к коробке поближе, протянуть руку, но так и не дотронуться до неё. Она отводит взгляд в сторону, после чего надевает куртку и быстрыми шагами выходит из квартиры. Раздается звук захлопнувшейся двери.

Ей нравится скорость не только потому, что она чувствует это острое желание – сбежать от всех, но и потому, что бьющий по лицу ветер всегда приводит её в чувствах. Темные локоны развиваются и она понимает, что суждено ей остаться волчицей, что всегда в бегах. Только вот каждый побег приводит её к одному и тому же человеку, поэтому она резко тормозит и смотрит на знакомое лицо человека, который стал ей и любимым, и любовником, и мужем, и судьбой... но только не «навечно».
Почему-то Чейс выглядит очень спокойным и улыбается ей искренне, не так, как в тот вечер, когда он всё время тупил глаза и клал руки в карманы, словно боялся дотронуться до неё. Ингрид несколько мгновений смотрит на него. Она бы хотела больше не встречаться с ним, даже если он ей необходим. Она обещала себе в тот же день, что навсегда исчезнет из его жизни, что сотрет себя из его судьбы, но вот он – снова стоит перед ней и улыбается.
Мотор замолкает и Ингрид уже твердо стоит на ногах. Кинув один единственный взгляд в сторону, Магнуссен подходит к блондину, сложив руки на груди. Ей бы хотелось многое сказать ему, извиниться ещё раз, но она не находит оправданий, как и не находит подходящих слов. И почему, слов никогда не хватает, когда хочется сказать что-то очень важное?
-Привет, - чуть улыбаясь уголками губ произносит женщина, - Извини, что не пришла в бар, работы было много, да и... – Магнуссен усмехается, опуская взгляд, - думаю, ты сам прекрасно понял, что я больше не вернусь...

 Отправлено: 07.09.13 02:35. Заголовок: Часто мне хочется ве..

Часто мне хочется верить, что я нахожусь на последней стадии выздоровления, когда критическое восприятие реальности берет верх над ностальгией, воспоминаниями.
© Эльчин Сафарли. «Мне тебя обещали»

В его не его новой жизни никогда не было образа женщины, которому можно было бы поклоняться со смирением истово верующего, словно оттиску Прекрасной Дамы со средневековых фресок или печальному лику Марии Магдалины в аскетичных декорациях католической церкви. Как если бы все вышедшие на охоту миллионы «может быть» внезапно столкнулись лоб в лоб с миллионами «а вдруг» и устроили кровавую бойню под жалкие визги реальности.
Может быть, он давно и безнадежно обручен? Ему за сорок, у него седеющая борода и очаровательная дочка с ямочками на щеках, как у мамы — его жены.
А вдруг это не бесплотная фантазия, а правда жизни?
Может быть, его тоскующий ребенок сидит сейчас у закрытого окна, по которому тонкими струями стекает дождевая вода, и ласковая ладонь забытой женщины ложится на макушку, перебирая солнечные пряди?
А вдруг он и впрямь не столь безнадежно одинок, как привык думать? И где-то есть два сердца и разума, которые ежесекундно обращают к его истлевшей персоне свой ищущий взор?
Шейн теряется в своих догадках и с осторожностью калеки раздает взгляды и улыбки случайным встречным, чтобы не дать никому ложной надежды — ни себе, ни другим. Чтобы не привязать и не привязаться. Чтобы однажды вернуться к светловолосой девочке и ее матери не только в мыслях и мечтах, даже если это будет равняться окончательному и бесповоротному выходу из разума.
У него не будет нормальной жизни в том избитом смысле «нормально», покуда он не найдет ключи от сейфа, где хранится прошлая жизнь. Это, в общем-то, становится совершенно не смешным и кособоко убогим — столь истово лелеять собственную ущербность, опуская тот факт, что Создатель из НЭШБ мог выдать ему второй, лучший билет в партер, заместо утерянного на балкон.
Вокруг столько женщин — не доступных, просто одиноких — а он сворачивает в сторону от продажной, подальше от скромной и уходит в собственную раковину рака-отшельника, накрепко задвигая засов от прочего мира. До нелепого забавный одиночка — кого ты обманывал, Шейн Брэдфорд?
Еще слишком рано для проснувшейся чувствительности подавших голоса нервных клеток и окончаний и где-то под кожей распадаются остатки воспоминаний о иглах в венах и внимательных глазах из под очков в роговой оправе.
Он одинок той разновидностью одиночества, какая бывает только у отживших свой срок вещей, лежащих на самом дне жизненного чемодана.
Иногда ему кажется, что прошлое где-то рядом, совсем близко, практически непозволительно, но он никак не может отыскать его взглядом и ухватить за хвост, чтобы притянуть ближе. А оно, распадаясь на тысячи детских и женских голосов, мягко касается его плеч, лица и ускользает, стоит лишь приблизиться хотя бы на миг.
Порой он думает, что за следующим углом его ждет человек-из-прошлого. Тот, кто непременно узнает даже под сотней масок и с чужим лицом — отыщет то исключительное, что делало Брэдфорда-не Брэдфорда личностью. Узнает, сорвет наращенный слой чуждых историй и бросит их под ноги, чтобы, переступив, можно было вернуться к истокам.
У его очередной надежды глаза зеленого цвета и он обещает своему убогому ментальному духовнику сходить в ближайшую церковь, потому что только что мысленно согрешил. Очень сильно.
Шейн скользит взглядом по лицу своей случайной соседки по стоянке, а она смотрит на него с непередаваемой палитрой чувств так, словно узнала в нем кого-то давно потерянного и внезапно обретенного, и ему в очередной раз, до холодка от загривка по спине, хочется, чтобы все это оказалось правдой. Его логику можно было бы зашвырнуть спецбортом в страны Востока, дабы свергнуть очередной кровавый режим. Его логика убивала.
Он смотрит на женщину, которая говорит о том, что хотела уйти из его жизни, а сам себе кажется удивленным идиотом с этим явно приоткрытым от удивления ртом и зажатым в ладонях мотоциклетным шлемом, который он так и не донес до головы.
В каком-нибудь задрипанном бульварном чтиве, носящем гордое звание «романа», в подобной ситуации обязательным ритуалом стала бы потеря контроля над голосом и третьесортные попытки его вернуть. Как если бы говоривший орал без устали от боли или наслаждения, а теперь хрипит, силясь взять на пару октав выше, но выдавая совершенно несусветное. А вот Шейн был убийственно спокоен, когда, убирая шлем за спину, протянул с улыбкой свое ответное — привет — и, заглушив мотор, слез с байка, чтобы сделать пару шагов вежливости и интереса навстречу. Все как в каком-нибудь дурацком кино, где главная героиня с секунду спустя бросится на шею главному герою и скажет, что больше никогда не отпустит, а он, с кислой миной при хорошей игре, ответит что-нибудь жутко сакраментальное, закидывая куда подальше глоссарий язвительных замечаний по поводу звефирности заученных из сценария фраз.
С той лишь разницей, что он ее совершенно не знал, но искренне надеялся на то, что она знает его.
- Мы знакомы?

 Отправлено: 12.09.13 15:53. Заголовок: если любовь – рестор..

если любовь – ресторан. то наша любовь общепит. если счастье – киоск. то далеко не за этим углом. я выделяю очередной фотоальбом. я нажимаю delete. и где-то в недрах тяжелым гулом отдается пульс. [c]

Прошлое... кажется, что оно уже и не прошлое, а самая настоящая реальность, что впивается иголками в кожу. В этот раз тебе не поможет шаг назад, ты не сможешь отступить потому, что прошлое – уже и не прошлое вовсе, а то, чем дышишь ты сейчас, в эту самую секунду, и всегда. Ты хотела бы протянуть руку, дотронуться пальцами знакомых светлых волос, но вместо этого сжимаешь их в кулак, впиваясь ногтями себе в кожу и чувствуя боль, которая пульсом бьется в ладони.
Ингрид не двигается, изучая взглядом светловолосого мужчину, который очень сильно похож на Чейса. В какой-то момент она сомневается, и не потому, что успела изучить повзрослевшего Монахана, - согласитесь, одной мимолетной встречи далеко не хватит чтоб запомнить всё, даже если ты и художник. Она сомневается слыша его вопрос, который звучит голосом Чейса – её первой и последней любви, но совсем не в свойственной его манере, поэтому Магнуссен даже задумывается о том, что перед ней и не Монахан вовсе, а кто-то другой. На мгновение прижав ладонь к глазам, Ингрид пытается удержаться на ногах и не потерять равновесия. Воспоминания расплываются в разноцветные кляксы, и гуща превращается в что-то темное, скорее черное и отвратительное. Женщина пытается вспомнить Чейса на фоне его ирландского паба, но почему-то не может, так как видит перед собой лишь этого блондина, что стоит перед ней и смотрит на неё в надежде найти ответ. Ответ на вопрос..? Что бы хотелось ему услышать? Ингрид убирает ладонь с лица и смотрит мужчине прямо в глаза, которые практически идентичны глазам того мальчишки, который смеялся сидя рядом с ней в том самом баре Монаханов. Магнуссен к своему огромному удивлению осознает, что перед ней стоит совсем не Чейс, но... тогда кто?
-Нет,- она отвечает как-то слишком скованно, чуть мотнув головой и опускает глаза вниз. Перед ней стоит кто-то другой, и в этом Ингрид уверена даже больше, чем в том, что совсем недавно она на самом деле встретилась с Чейсом, который вышел из тюрьмы. Ей гораздо легче верить в то, что перед ней стоит совершенно другой человек в его облике, нежели сам Монахан, так как она уже сомневается в стабильности своей психики, да и... работа у них такая, остается лишь привыкать к таким сюрпризам.
В любой другой ситуации, Ингрид нацелила бы свою пушку ему в висок и задала парочку вопросов. Начала бы она с того, что этот человек до безумия похож на другую личность, а этого сотруднице НЭШБа хватит, вот только стоящий перед ней мужчина не кажется ей угрожающим. Дело не в том, что он не успел наброситься на неё, а скорее в том, что еслиб он хотел причинить вред ей, или тому же Монахану, то уж точно не задал бы настолько нелогичный вопрос. Так или иначе, он должен быть в курсе, что носит чью-то другую внешность.
-Простите, - почему-то Магнуссен не произносит имени Чейса, - Я обозналась в темноте, мне жаль, но кажется я вас не знаю, - она неловко поднимает глаза на блондина и чуть заметно улыбается, - Меня зовут Ингрид, - и женщина сама не понимает, почему она остается стоять так близко, когда самым правильным выходом было бы уйти.
Может это просто нужда в человеческой теплоте? Нужда физической близости с тем, кого не вернуть, кого стоит отпустить? Даже если ты понимаешь и прекрасно знаешь, что стоящий перед тобой человек не Чейс Монахан, чью жизнь ты погубила... а может именно поэтому и хочется оставаться тут? Может именно по этой причине кажется, что для тебя тоже существует спасение? И что возможно, вполне возможно, ты сможешь спасти и другого человека своим присутствием? Потому что этот «не-Чейс» выглядит уж больно одиноким, прямо как ты, и ты видишь в его глазах своё отражение, как отражение подбитой собаки, которая кровоточит.
-А вас как зовут? – Магнуссен не может заставить себя сдвинуться с места. Она понимает, что должна сделать шаг назад, что лучше всего – уйти отсюда, но она продолжает смотреть на мужчину и почему-то не испытывает ни страха, ни отвращения, ничего, кроме холода.

 Отправлено: 14.10.13 18:50. Заголовок: В молодости я часто ..

_{В молодости я часто думал, что, если постараюсь, смогу стать кем-то еще. Но, словно яхта с погнутым килем, всегда возвращался туда же, откуда хотел уплыть: к себе настоящему. Тургенев назвал бы это разочарованием. Достоевский — адом. Сомерсет Моэм — реальностью.
© Харуки Мураками. Страна Чудес без тормозов и Конец Света.}

Вся его ново обретенная жизнь довольно давно — по нынешним меркам — представляет собой железную систему, работающую на пару и шестеренках. Идеальный отлаженный механизм, не дававший сбой, нужно лишь следить за состоянием металлических суставов и не попадаться на глаза тем, кто содрал бы с лица чужую, просочившуюся и вросшую в мясо маску.
Последнюю неделю он просыпается ровно в шесть и с мрачной удовлетворенностью вернувшегося в родную колею выключает будильник на телефоне, но тот все равно трезвонит ровно через тридцать минут, когда Шейн, зажав в зубах бутерброд, листает утреннюю газету.
Вся его ново обретенная жизнь подчиняется его собственным правилам и это, вроде как, утешает.
В половине седьмого он выходит на пробежку, кивая случайным прохожим с вежливой улыбкой и получая точно такие же крупицы внимания в ответ. Он никогда не выходит за пределы своего маленького устоявшегося мира, словно боится — определенно боится — что его заметят и тяжелыми молотами разрушат всю эту ватную вселенную с мягкими стенами, которую он с такой скрупулезностью выстроил вокруг себя.
Девственно белое полотно с силуэтом человека, он не отличался особым талантом к заведению такого подтипа людей, как друзья. Получив в свое распоряжение маленькую автомастерскую, он заполучил огромный запас отборных ругательств практически на всех языках мира и окончательно испортил сложившийся характер, поставив крест на себе, как на личности.
Он не умел и не хотел учиться привязываться и делить свою жизнь на две ровные половины - для себя и кого-то другого, кто смог бы скрасить его вечера занятным разговором. В тех обстоятельствах, которые с упорством шкодливого ребенка подкидывала ему жизнь, у Шейна не было времени даже на себя и собственные слабости, так зачем же, черт возьми, делить подобные крохи на кого-то еще и мысли о нем?
Он не был одинок. О, нет, он был одиночкой - самостоятельной единицей, которой, впрочем, приходили в бедовую голову мысли о том, что неплохо было бы оказаться рядом с тем, кто не покрутит пальцем у виска в ответ на все его душевные излияния.
Невозможно вечно хранить в себе подобный груз - он неотвратимо тянет ко дну.
Безумец внутри, сущий сумасшедший, по-своему тасует фотографии-лживые воспоминания, и Брэдфорд мысленно молится всем известным богам и воет на одной ноте.
Он чертовски хочет быть спасенным.

Ярко-рыжая, солнечная девушка с волосами, собранными в высокий конский хвост, пробегает мимо них по узкой асфальтовой полоске тротуара, белый провод наушников мерно колыхается по ее груди. Она улыбается и говорит «Добрый день», Бредфорд кивает, не отводя от Ингрид взгляда и рассыпается, рассыпается, рассыпается.
Только что был твердый и цельный, как вытесанный умелым мастером кусок гранита, а теперь по его коже ползут трещины и песком не осыпаются лишь стеклянные кукольные глаза, прикованные к женской фигуре напротив с плещущимся в глубине не высказанным укором.
Шейн чувствует себя смертельно обманутым, словно незнакомка с зелеными глазами была виновна в том, что не знала ничего о его прошлом. А он доверился. Истинный дурак.
Он пожимает плечами, пытаясь выглядеть безразличным, вылавливает в интонациях Ингрид некую недосказанность и, протягивая ей ладонь для приветственного рукопожатия, хмурится, но в подступающей темноте этого почти не видно.
- Шейн.
Ему бы хотелось, чтобы она осталась с ним на мгновение дольше, потому что сумасшедший с фотокарточками, крепко засевший под черепной коробкой, считает, что Ингрид в состоянии его понять.
Сумасшедший сидит, обложившись старыми снимками, подносит их края к зажженым свечам и фотографическая бумага тлеет, сворачиваясь причудливыми линиями. Сумасшедший комкает жирный, мажущий пепел в измазанных пальцах, подносит к самому лицу и жадно вдыхает, засасывает губами в свое чрево, словно одержимый пандит в водах Ганга.
Шейну хочется пристрелить его. Шейну хочется пристрелить себя. Шейну хочется убить Чейса Монахана, что неясной тенью третьего проявился за плечами случайной собеседницы и улыбается уничижительно.
Брэдфорд опускает голову, пряча жгучее разочарование во взгляде - Ингрид узнала, он уверен в этом.
Ингрид узнала, но не его.
И это до одури обидно, словно ему пять лет и родители вместо живого щенка преподнесли ему очередного робота в пластиковой упаковке.
- Простите, мне показалось, вы похожи на того, кто мог знать меня... в прошлом.

 Отправлено: 14.10.13 22:39. Заголовок: "…Спрятаться от ..

"…Спрятаться от себя невозможно. Бежать куда-либо бессмысленно. Всё равно боль вернёт обратно. Вернёт туда, где начинаются следы безнадёжности. Время примиряет с собой. Встаёт перед тобой зеркалом, заживляя в отражении шрамы сердца. Смотришь на себя и, сквозь паутину отчаяния, понимаешь, что хочешь идти дальше. Жить, верить, снова ждать. Улыбаться кудрявым облакам, объедаться вишнёвым мороженым, чувствовать щекотку пузырьков в носу от выпитой газировки, целовать мерцающие под луной губы. Ни одна боль не способна отвернуть человека от жизни. К любой запертой двери найдутся ключи, которыми её можно отпереть… Не раз убегала из Москвы. Её не преследовали, не изгоняли. Она сама уносилась в неизвестность, смывая слезами обратный путь. Возвращалась. Спустя время. Дороги назад уже были заново отстроены поутихшими эмоциями."

Живя в своем нарисованном мире Ингрид Магнуссен поняла одну простую истину – каждый человек сам выбирает цвет, которым раскрасит стены своей жизни. Когда-то давным-давно, может в другой – параллельной жизни, её мир был солнечно-желтым с маленькими следами небесно-голубого. Тогда казалось, что ничего нет прекраснее гранатового-красного цвета, а ночи могут быть лишь темно-синими, немного пугающими до тех пор, пока звезды не начнут блестеть бриллиантами вокруг богини- луны на ночной скатерти. Так получилось, что тёмно-красный разлился по всем небесным зарисовкам, а угольно черная краска перечеркнула звезды и луну, - не осталось ничего, кроме как глухого нытья в груди; непонятного укола, как напоминание, что когда-то твой мир был совершенно другим, даже если ты никак не можешь вспомнить как тебе жилось раньше.
Самое худшее, когда ты не помнишь как жилось «до», словно этого «до» и вовсе не было. Так случается, когда твоя жизнь всё время находится под опасным ударом некого впечатления, будь это мать, которая отправляется в тюрьму из-за убийства, или светловолосый мальчик, который слишком сильно любит тебя и в порыве страсти пытается защитить себя, тем самым рискуя собственным будущим. Самое худшее, когда ты не можешь вспомнить это проклятое «до», словно его и вовсе не было, но ведь было, неправда? Когда-то всё было иначе и твоё тело не отталкивало всех, кроме Чейса Монахана, который никогда не дотронется до тебя, никогда не будет с тобой и ты злишься, как же ты злишься на себя, на судьбу, на него в конце-концов, так как не просила, не молила его прийти к тебе и привязать, как птичку ниточкой. Как бы сильно ты не пыталась, ты не можешь убить в себе это непроизвольное отторжение, которое поднимается тогда, когда кто-то пытается заглянуть в твои глаза, узнать тебя, может укрыть от этого злосчастного мира под своей курткой; когда кто-то просто хочет спасти тебя. Ты не позволяешь этого никому, так как понимаешь одну очень простую и слишком жестокую истину – твоё тело не научилось принимать помощи от кого-то, кроме него, который пусть и был первой, даже детской, любовью, но уж точно последней.

Они слишком долго смотрят друг-другу в глаза. Ингрид не может сдвинуться с места, при этом чувствуя жжение в уголках глаз, - хочется расплакаться, прижать ладони к лицу и ничего не говорит. Может и стоит дать обет молчания, так как никто в этом мире не может понять ни её, ни её терзаний и самобичевания. Она бы хотела быть настолько эгоистичной чтоб забыть о прошлом и пойти к Чейсу, сказать ему, что она так не может и что ей хочется попробовать снова, но Магнуссен слишком отверженная и может, слишком влюбленная, чтоб думать лишь о себе самой. Но тем не менее она этим и занимается сейчас. Только не с Чейсом, а с человеком что так похож на него. Это не он, Ингрид об этом знает. Перед ней стоит совершенно другой человек, хотя бы потому, что смотрит на неё другим взглядом, совершенно непохожим на Монахана. Она слишком хорошо знает Чейса. Слишком хорошо выучила его движения и манеры наизусть, даже если... даже если они оба изменились, сломались, разбились. Сейчас она невольно задумывается, что глупо влюблена в то самое прошлое, которое уже и не вернуть. Она не признается, но прекрасно понимает, что от тех влюбленных детишек остались лишь воспоминания, и даже улыбки не те, - уж точно не у неё, ведь порой кажется, что Ингрид вовсе забыла как улыбаться. И когда молодой мужчина протягивает ей руку, а она неловко сжимает его сильную ладонь, то женщина понимает, что кроме как «чувствую» у неё аргументов нет, и если сейчас рядом с Шейном появится Чейс, то ей будет сложно различить их даже внешне. Что она знала о Монахана? Ничего. Она помнила того маленького мальчика-подростка, но взрослого мужчину, который жил самостоятельной жизнью – она не знала.
Эта мысль оказалась слишком болезненной, поэтому Ингрид почувствовала легкое головокружение, от чего посильнее сжала ладонь Шейна. Она смотрела в его глаза и не знала, - она совершенно ничего не знала, а мысли всё путались и лишь какое-то острое желание не позволяло ей отступить хоть на шаг.
-Шейн. – Повторяет Магнуссен и смотрит в глаза мужчины, после чего делает ещё один шаг в его сторону и заглядывает в глаза. Она хотела бы узнать его, правда хотела бы, так как его голос слишком напоминает ей собственный – разбитый, с трещинами, сшитый через силу. Она бы хотела вспомнить его, но не может, и даже не видит сходства с Чейсом, так как стоит уже признать, что даже Монахана она не знает.
-Я вас не знаю, - очень тихо произносит Ингрид, но не отводит взгляд от Шейна, - смотрю на вас и совершенно не узнаю. Ни одна черточка на вашем лице мне не знакома, - нотки грусти скользят в голосе женщины. Она поднимает руку и слишком неловко дотрагивается подушечками пальцев его щеки, проводит по скуле и пытается узнать его хотя бы на ощупь, но нет. Они – две незнакомцы, совершенно чужие друг-другу люди, которых ничто не связывает.
-Простите, - выдыхает Магнуссен и сама не знает, почему же в глазах её блестят слезы. Она убирает руку с лица мужчины, но всё ещё смотрит на него. – Я бы хотела вас помнить, но... – горькая и очень грустная улыбка касается губ женщины, - у меня у самой нет никакого прошлого, - и надо просто сделать шаг назад, любезно улыбнуться и попрощаться, а потом вернуться домой и забыться, так как не вспомнить это проклятое «до». -А может в том прошлом было что-то такое, чего бы и не стоило вспоминать?

 Отправлено: 08.01.14 00:57. Заголовок: У него была своеобра..

_{У него была своеобразная честность. Он никогда не утверждал, что ему можно доверять.
© Чайна Мьевиль. Вокзал потерянных снов}

Если б он мог вернуться на десяток лет раньше, когда был совершенно другим человеком, и встретить самого себя — ирландца, американца, русского, ведь какая в сущности разница? Он бы... ничего себе не рассказал. Ни малейшего слова о том, что случится через пару минут, дней или лет. Ни единого словечка, даже насквозь пропитанного сиропом из извинений.
Зачем спасаться? Маленький хищный «глок» у твоего мысленного мистера Брэдфорда-или-как-звали-в-прошлой-жизни-без-меня это та самая очаровательная деталь, словно черное платье для дамы. Без этого джентльменского набора не обойтись — запонки, накрахмаленный воротник, костюм идеально подготовленного к погребению трупа и зажатый в руке пистолет, готовый выплюнуть прямо в висок или алчущий рот яркую россыпь правды.
Он играет в аллегории, фантазирует миры, в которых умирает, потакая низменным желаниям выйти из синематографа бреда с ярким названием «Шейн».
Обманул бы истинного себя, застрявшего в воспоминаниях, но с удивляющим вожделением признавал, что желал узнать чем был раньше.
Кем он был раньше?
Всего лишь девяносто процентов воды, шесть — заблуждений и четыре — отборной лжи, приплюсовывая расшалившуюся игру нейронов под тонкой корочкой черепной коробки и ничего лишнего?
Или тот, кто дышит на зеркала, отогревая тонкую корочку льда, и чертит пальцем тайные знаки для тех, кто выжил, но не из ума, как он сам.
«Я все еще здесь».
Рядом.
За правым плечом ли, а может за левым — демон тебе, или небесный покровитель?
Или просто тот, кто пишет письма на замерзших зеркалах.
Его внутренний демон приставляет дуло пистолета к виску, улыбается безгубым ртом и запускает алый фейерверк, счастливчик Он-то прикован накрепко — не вырвешь. Невидимая цепь холодит, обвивая лодыжки, шею, сжимается с каждым вдохом и выдохом от левой лопатки прямиком к ключицам, да под ребрами.
«Не вспоминай», - говорит цепь. - «Живи, будто ничего не случилось».
Он уже совсем американец — посмотри, эфемерная мама! Ты гордилась бы таким сыном, прежде любимая женщина? Носит клетчатые рубашки, не заправляя в полинялые джинсы с конской головой на кожаной заплатке заднего кармана. Ходит вразвалку, будто сошел с пиратского судна, курит дешевые сигареты, зажимая самый их измятый кончик зубами, и отбрасывает от себя не глядя нервными пальцами.
«Останься со мной», - цепь говорит.
Шейн мотает головой из стороны в сторону, так что отросшие пряди падают на лицо, лезут в глаза, забиваются в нос... или это уже могильный пепел? Тянется руками к свету, видя как просвечивают на ярких ядерных лучах косточки и суставы, какое отвратительно красное, слишком живое беспрестанно бежит и шумит, разрывая барабанные перепонки, не давая остаться в тишине.
Звенит.
Он делает шаг вперед, подальше от темного прошлого через сумрачное настоящее в светлое будущее.
Звенит.
Тонкий натужный звон натянувшейся цепи.
Вальс с мертвецом на собачьих оковах.
Однажды его внутренняя плотина прорвется, сметаемая нахлынувшими образами прошлого и мир спустит его с поводка, гремя ослабленными металлическими путами, но гиблое время наступит не скоро.
Его внутренний мертвец в костюме склоняет голову влево и из тонкого отверстия у самого кончика соболиной брови льется, струится — подставь руки, зачерпни горсть воспоминаний, не будь дураком! Шейн смотрит в его глаза, а видит зеленые ведьмовские и отдергивает готовые протянуться руки, будто обжегся от одной только мысли о том, что замарается в том, что навсегда покинуло его память.
Он чистый лист, девственно белый, не испорченный лишними переживаниями и любовными интрижками.
«Ингрид».
Брэдфорд раскатывает это имя на языке, пытаясь распробовать. Оно холодное, но от него веет горькой полынью и нагревшимся деревом. Это не его женщина, он почти уверен, что знает кто греет или отяжеляет ее мысли и это знание отравляет.
Она касается его лица и на короткий миг Шейн замирает, боясь, что его маска треснет, рассыплется с громким звоном распадающихся железных звеньев под обманчиво хрупкими пальцами. Поднимает руку — осторожно, боясь спугнуть — и кладет руку поверх ее ладони, прикрывая глаза.
«Ингрид».
Напиши первые строчки на белых листах? Оставь свой легкий росчерк и, возможно, это станет лучшим романом?
- Наверное, было — только такое прошлое и стоит забывать.
Шейн горько улыбается собственным мыслям где-то на периферии чувств понимая, что любые попытки привязать ее к себе, отвадив от того, другого, бесплотны, и с легкой горечью выпускает чужое тонкое запястье. Его внутренний мертвец прикладывает указательный палец к виску, проталкивает прямиком в сочащуюся рану и пару раз проворачивает в немой констатации факта: «ты дурак».
- Сейчас мне хотелось бы помнить только..., - хмурится, не договорив, делает пару шагов назад и, резко мотнув головой, словно пораженный внезапной мыслью, поворачивается к женщине спиной.
Не развивай своих мыслей, Брэдфорд.
Мертвец в голове выдыхает недосказанное ...тебя.

 Отправлено: 10.01.14 10:49. Заголовок: “Do you know, Masha,..

“Do you know, Masha, how revelation comes? Like death. So sudden, though you knew all along it must occur. A revelation is always the end of something. It might even be cause for grief.”

У меня совершенно ничего нет. Ни своего, ни даже чужого. Моя жизнь... она просто идет. Возможно я бы смогла взять и рассказать тебе обо всём, так как я тебя совсем не знаю, а ты меня не осудишь. Может я даже сказала бы о том, что эта кровь – чужая кровь успела впитаться мне под кожу и не дает мне покоя по сей день; она стала частью меня, частью моей души, и дело не только в чувстве вины; просто я лишилась того единственного, что хотя бы на призрачное время казалось мне моим – только моим и ничьим. Может такие как я рождаются лишь для того чтоб наблюдать, как другие получают что-то предназначенное им, а самой умирать от одиночества?
Знаешь, мне кажется, что мы с тобой похожи. Возможно слишком сильно похожи и поэтому, когда я смотрю в твои глаза, то вижу отражение собственной души – истерзанной, усталой и окровавленной чей-то чужой жестокостью. Моя мать – женщина, которая назвала меня в честь себя, всегда говорила, что я должна ценить свою красоту, а я ненавижу её. Ненавижу всей своей сущностью и порой мне хотелось изуродовать себя лишь бы не чувствовать этой всего поглощающей боли, которая бьется, бьется, бьется внутри меня с той самой поры, как забилось моё сердце. Ведь еслиб не она – я никогда бы не стала причиной того, что случилось. Причиной того, что отняло у меня всё – включая саму себя. Теперь я существую – не живу. Каждый день я просыпаюсь в одно и то же время; иду в душ, ставлю чайник; босыми ногами хожу по паркету, оставляя за собой след, - может мне хочется убедиться в том, что я всё ещё могу оставить следы, а значит я всё ещё жива, - душа не умеет оставлять следы; я пью горький кофе с молоком и думаю о том, что сегодня очередное задание, - работа, которая стала скорее привычной, нежели нужной, но без неё меня вовсе не станет; а потом целый день обыденных разговоров с коллегами, встреча с боссом, мысли-мысли-мысли, которые не покидают меня и он...
Вот стою перед тобой – таким похожим на него, а всё равно не узнаю его. Он навсегда останется в моем подсознании том подростком с длинными светлыми волосами, который очень много смеялся и чьи руки пахли надеждой; надеждой, что и я – даже такая, как я – достойна счастья в этом мире, что я могу быть спасенной его детскими руками; он меня не сберег, а я его погубила. Может пора признать, что каждый, кто попытается спасти проклятого человека, то сам он обречен?
Мне бы хотелось уметь врать, правда хотелось бы, - хоть я и ненавижу ложь. Смотрю на тебя и хочется рассказать тебе самую простую историю о том, что когда-то давным-давно я знала тебя с другим именем, другой национальности, другими глазами; я бы хотела соврать настолько искусно, чтоб ты смог излечиться от этой пустоты, которую я чувствую даже сквозь твою кожу, - пустоты, которая так похожа на мою; я слишком долгое время старалась отпустить прошлое, слишком долго пыталась забыть своё имя, фамилию, мать, которая каждый раз напоминает мне о том, что я всегда была и останусь частью её; что она даже в моей крови, и никуда мне от неё не сбежать; я бы хотела начать с чистого листа – не знать ничего о себе, и возможно, в этот короткий миг, я очень сильно завидую тебе за то, что ты ничего не помнишь, ведь я бы тоже не хотела помнить, - губы, глаза, слова, смех, прикосновения, мамину песню, рисунки, краски, кровь, которая так похода на краску, но пахнет иначе, - я бы так хотела. Слишком хотела...

Ингрид протягивает руку в последний раз, надеясь, что сможет дотронуться до спины незнакомца, но её рука так и остается висеть в воздухе. Она смотрит на него и хочет нарушить молчание, но не может произнести и слова, поэтому тихо прижимает ладонь к груди, - она на удивление холодная, почти безжизненная, словно та пустота, которая так тяготит Шейна. Шейна. Его имя звучит совсем иначе. Не так как имена других людей; может потому, что в нём чувствует неуверенность?
-Можно я вас запомню? – почти шепотом спрашивает женщина. Она понимает, что возможно он пока ещё не вспомнил себя, что может быть он был совсем другим в той жизни, которая навсегда исчезла из его воспоминаний, но ей хочется запомнить его именно таким – незнакомцем, который коснулся её черно-белого мира своей пустотой; слишком мягко, почти неощутимо, но достаточно близко, чтоб разглядеть эту боль, которая объединяла эти два мира.
Ингрид делает шаг назад и расстояние между ними растет. Женщина уже стоит рядом со своим мотоциклом и касается рукой шлема. Она пытается уйти, но не может, - может потому, что эта секунда кажется слишком уж естественной, когда рядом этот незнакомец?
-В следующий раз я вас вспомню, - почему-то говорит она и усаживается на мотоцикл, - в следующий раз и вы меня вспомните. – последний раз Магнуссен смотрит в спину Шейна, после чего заводит двигатель и срывается с места.

Я тебя вспомню другим, уже не таким потерянным, не таким ненужным. Я тебя вспомню. Не знаю почему; не знаю когда и при каких обстоятельствах, но я вспомню; тебя и только тебя...